Ощутив невероятное облегчение, Гималайский часто задышал, наполняя грудь прохладным, вечерним воздухом. И тут, что-то сильно ударило его по голове. Откуда-то сверху, высоко над головой, послышалось кудахтанье курицы.
Б..дь ты несущая в перьях! Да что ж ты натворила, стерва пернатая! Не любил «индеец» применять крепких выражений, и использовал их в крайне редких случаях. Но по-иному, даже самый воспитанный человек, не сумел бы подобрать слов отчаяния, когда на единственный смотрящий глаз потекла густая, жёлтая жижа. Живая, ещё полусырая от невысохшего материала скульптура, погрузилась в кромешную тьму. Чёрный занавес закрыл вечернее солнце, которое клонилось уже к закату, лишив «Зоркого Сокола» зрения. Герои прочитанных приключений мелькали в невидящих глазах рассказчика, которому, как и его храбрым героям, предстояло решить нелёгкую задачу как вырваться из якутского капкана? Стерва-несушка, перепуганная крикливым петухом, не удержала яйцо до гнезда и точным бомбометанием нанесла удар, которым лишила зрения обидчика, контузившего кляпом в грудь её красавца мужа.
«Надо выкатываться отсюда и как можно скорее! Шаман всё равно придёт, рано или поздно. Что ещё он придумает? А если нажрётся, то всё, тогда мне хана!»
Голова сильно болела, шею и позвонки сковала невыносимая боль, пальцы рук и ног немели, но пока могли шевелится.
До того, как курица скинула «гранату» и залепила глаз жидким зарядом, окончательно лишив «индейца» зрения, Эльбрус Эверестович запомнил, что распахнутые ворота во дворе стоят напротив входа в сарай и до них шагов двадцать, не больше. Но между ним и воротами пёс и немалых размеров. «А если рвать начнёт? Хотя вряд ли. Пса он уже не боялся, надеясь на свой образ. Шаман его неплохо обрисовал, если сам в штаны валить собрался. Может потому и покинул так поспешно сарай? Всё может быть!»
Самой трудной преградой на пути из этой проклятой мастерской, вместе с петухом и его курями, был порог, на котором лежал вверх дном засранный тазик, а на нём голова гостя в индейском оперении.
Июльское солнце клонилось к горизонту, озаряя оранжевым светом низкие, кучевые облака. Послышались голоса редких прохожих за распахнутыми воротами, они шли к морской бухте.
«Надо спешить! В бухте сейчас отлив, народ собирается крабов, застрявших между камней ловить. Но это ненадолго, и часа не пройдёт, охота на них закончится, начнётся прилив, и разойдутся все по домам. Надо спешить!», мысли о спасении работали в бешеном ритме.
Собрав последние, что ещё оставались, силы, он расшатал своё онемевшее тело и рывком головы назад, кувыркнулся, оказавшись больше чем на метр от порога в глубине сарая. Работая копчиком, связанными назад руками и пятками, он развернулся наугад так, чтобы конец палки смотрел на выход в дверь. Несколько раз глубоко вздохнул и боком, как краб, по сантиметру начал перемещаться к выходу. Палка в стену не упиралась это была надежда на спасение, она торчала одним концом за порогом. Через минуту он лежал в пыли, но уже за порогом ненавистного сарая.
«Теперь, правильно сориентироваться и взять направление», давал сам себе команду индеец. Вдруг протяжный вой, вперемешку с повизгиванием, заставил его замереть в пыльной траве. Кобель, распластавшийся на травке мордой в сторону открытых ворот, с одной только собачьей мыслью, как вырваться на свободу, своим лохматым задом почуял, как из сарая вываливается что-то такое, что и во снах собачьих не снилось, и в тайге не встречалось.
Сюсюбель остервенело орал, орал так, будто ему лапу в дверь засунули и всё сильнее её давят и давят. Затем он стал дёргать шею, пытаясь голову вытащить из ошейника. У обезумевшего пса, это не получилось! Тогда он сделал отчаянную попытку, и так рванул с места в сторону ворот, что упал как подкошенный, а кол сумел удержать тяжёлого кобеля.
Слова Шамана действительно были пророческими всё начало сбываться, как он и предрекал, создавая своё изваяние. Гималайский со всех сторон был страшен! Не без труда, он интуитивно определил направление, куда надо катиться, вырвавшись из якутской неволи к долгожданной свободе. Пёс, похоже, уже обделался! Кто следующий будет обделываться на его трудном, слепом пути к спасению, кто осмелится первым протянуть руку помощи, кто первым сумеет разобрать в нём облик человечий, Эверест ещё не знал.
Превозмогая боль во всём теле, он с большим усилием сумел снова раскачать себя, затылок воткнулся в траву и, «Чингачгук Большой Змей», покатился к раскрытым вратам свободы. Дрожащий от дикого ужаса кобель, чуя, что пришёл его час, и его вот-вот накроет катящаяся на него белая нечисть, с которой ещё и перья сыпались во все стороны, в бешеном отчаянии, что оставалось жить какие-то мгновения, рванул ещё раз цепь. Кол вместе с цепью взлетели вверх и просвистели пастушьим кнутом, разрезая воздух. Сюсюбель с воем выскочил за ворота, гремя длинной цепью с подпрыгивающим берёзовым колом.
Белое, оперённое изваяние, рассыпая направо и налево перья, набирало ход и катилось всё быстрее и быстрее под горку, издавая богатую гамму звуков, повышенных и пониженных, чередующихся октав, которые способен издавать до смерти испуганный, но ещё живой биологический организм.
Кобель, придя в себя на другом конце посёлка, собирал стаю из шатающихся без дела своих дружков разных мастей и возрастов для массового преследования невиданного никому ещё чудища в перьях. Псы большой стаей нагнали катившегося и отчаянно лаяли, переходя на визг, при этом держали дистанцию ни один смельчак не отважился даже перо содрать. Невидаль фигурная, вылезшая из сарая Шамана, внушала таки прямой ужас!
Толпа, собравшаяся на берегу потаскать крабов, застрявших меж камней во время отлива, таращила глаза на орущую, охающую и что-то пытавшуюся прокричать, катившуюся, и никем не виданную живую штуку. Эту штуку зверем и, тем более человеком, назвать было никак нельзя! Но она кричала, эта штука, и что-то в этом хриплом крике удавалось уловить человеческое, но очень отдалённое. Насторожило толпу и поведение собак ни одна ближе пяти шагов не приближалась.
Спуск стал ровнее, неопознанное тело остановилось и упёрлось пятками в мокрый грунт, задрав вверх пальцы, из которых торчали длинные и надломанные гусиные перья. Такие же длинные перья были на плечах, в ушах и на голове и ни одного уцелевшего, кроме двух торчащих из ушей, остальные все сломаны. Мелкие пёрышки летали и опускались снежными хлопьями над тяжело дышащим чудовищем. Из его серой фуфайки, которая растеряла сотни перьев, валил густой пар.
Первыми пришли в себя три бабы, стоявшие в остолбеневшей толпе ближе всех к необъяснимому в словах предмету. Их визг в три глотки потряс тишину морской бухты, в один момент заложив всем уши. Этот дикий визг тут же подхватили остальные бабы, а за ними и несколько хриплых, пропитых мужицких глоток. Животный страх пробрал каждого, и никто ни одёрнул паникёров! Разбегались все, побросав на берегу шевелящихся крабов и нехитрые снасти. Паника, охватившая толпу, гнала всех наверх в гору, где раскинулся посёлок.
Бежали всей толпой, вперемешку с собаками, далеко огибая чудище, из которого ещё продолжал валить пар, и сыпались последние пёрышки. Четыре мужика, задыхаясь от недостатка кислорода, остановились на безопасном расстоянии, чтобы перевести дух. Дрожащими руками, не стесняясь страха своего, скручивали из газеты самокрутки, жадно затягиваясь, чтобы скорее убрать неуёмную дрожь в коленях. Постепенно, после ядрёной, успокоительной махорки, здравый смысл начал брать верх. Четверо мужиков, повидавших всякое в жизни: и в море, и в тайге, двое побывавшие на фронте, стояли друг перед другом и не могли совладать с дрожащими коленями и челюстями. Всем было не до смеха, даже, если бы у кого и штаны потяжелели бы от страха!