Шаман отворил обе створки широких ворот, чтобы все, кто проходил мимо, могли видеть, какое чудо в перьях живёт у него в сарае. Вернувшись, схватил берёзовое полено и обтесал топором так, чтобы получился кол и снова вышел. Прошло минут пять. Между открытыми воротами и сараем Шаман появился с шумным кобелём, непородистым, но очень крупным. Грубо матерясь на весь двор, он тащил его что было силы, резко дергая за цепь. Сюсюбель, так звали кобеля, скользил по траве упираясь всеми четырьмя лапами и громко скулил.
Хозяина он откровенно боялся, хотя и был первым заводилой среди псовых на деревне. От Шамана поселковые собаки шарахались в стороны как от прокажённого, поджав хвосты. При встрече с ними, он бил их в «бубен», как и встречавшихся на пути якутов, коим сам же и являлся, только с примесью русской крови. Он очень не любил якутов, с которыми вырос в детском доме, и никто не знал причину этой враждебной ненависти к ним и к собакам. «Что взять с дикаря!» говорили в посёлке.
Дотащив кобеля до выбранного им места, он вставил обтёсанный кол в широкое кольцо на конце длинной цепи и обухом топора глубоко вогнал его в землю. Кобель обязан был охранять невиданное доселе, сотворённое Шаманово чудо и никого не пускать в сарай.
Ну, дык што, Недовесок аптечный? Никака баба, дажа и сблизи, харю твою нипочём не узнает, зуб даю, да всю пасть с зубами! Травник микстурный, зельеварец херов, килограммами недовешанный. Отнесть бы тебя в тайгу, на сопку в глушь подале. Волки с медведями говном и воем изойдут, а близко не подойдут, зуб даю, с любым спорить стану! Да не протянешь долго токи. Ща я тебя в проходе выставлять покрасивше стану, только симитрию исделаю, чтоба конец палки за порог не выскочил. Чгук-Чан-Чайник-Гук, иль как там, погоняло твого американца в перьях, в сказках нам лепил которого. Он, чой-то мне запал, бедовый браток этот. Но ты пострашнейше будешь. Сам, как гляну на тебе, так под себя будто валю, страшно делаетси. Вот этими руками из тебя страхоюдину слепил. Вот зеркал не имею токи и скажи спасибо за то, заикой не станешь! и он протянул руки в засохшем курином дерьме под самый нос тяжело сопящего Эльбруса Эверестовича. Шаман потряс руками и продолжил:
От твоих сказок страх меня не дёргает, а вот кобель, гляжу я, даже морды в твою сторону не воротит, а он у меня не из пужаных, не раз медведю шерсть на жопе драл. Гляди у меня, ноги ежели унесёт за забор, с тебя спрос, ты меня знаешь! Не смей пужать пса, поласковей с ним, моргай правым, пока светит, да почаще, он любит, когда ему моргають. Животина всё же, и она пужаться могёт. А теперь давай симитрию делать буду! он схватился за левый конец палки и, кряхтя, потянул на себя.
В позе, которую трудно представить даже индийскому йогу, за порогом большого сарая, то ли сидел, но так не сидят, то ли лежал, но так не лежат, валялось живое изваяние в перьях, напоминающее индейца. Этот русский, не глупый индеец, находился в глубоком недоумении: как сумел дикий полуякут, далеко не глубокого и совсем не изобретательного ума, не говоря уж о какой-то там фантазии, слепить из него это ? И ему вдруг стало не по себе, даже страшно! Он отдал бы золотую горошину, только бы сейчас, на одно мгновение взглянуть на себя в зеркало. Мучительно, до ломоты костей, и без того побитой черепной коробки, не терпелось узнать, что же изобразил местный художник, если даже кобель, действительно, не смотрит в его сторону? И почему Шаман ушёл, может и впрямь уже наложил, да быть такого не может? «А волк с медведем близко не подойдут!», вспоминал Шамановы слова русский индеец. Всё это сейчас сильно озадачило Эльбруса Эверестовича.
Неузнаваемое живое существо в нелепой позе, не присущей человеческому скелету, умудрилось трезво, без паники и вслепую, проанализировать, как бы со стороны, картину выставленного экземпляра изобразительного искусства, которой был налицо продемонстрирован в дверном проёме сарая. И конечно же виновником, что он стал неузнаваем, был он сам! Зачитывающийся с детства книжками приключений и фантастики, он, одарённый с рождения рассказчик, загремевший волею судьбы на три года на тюремные нары, не давал скучать угрюмым дядям в мрачном интерьере серой камеры. Он уставал, а его просили и просили эти взрослые, матёрые дядьки продолжать рассказ о захватывающих приключениях и великом вожде индейцев Чингачгуке-Большом Змее. Камера затихала, умел Фармацевт заворожить рассказом. Бандюги уважали его за это и не давали в обиду за его малый рост и малый вес. Шаман являлся авторитетным паханом в камере и, зная толк в золоте, как бывший старатель, Эльбруса Эверестовича окрестил метким погонялом «Недовесок»! Когда Недовесок начинал рассказ по просьбе сокамерников про Большого Змея, Шаман молчаливым движением руки давал знать, что он согласен. Видимо, образ бесстрашного индейца, крепко зацепился в «прямых» извилинах его бесшабашной головы, а рассказчик мастерски умел будоражить воображение, иначе, Шаман никогда бы не взялся за творческую работу, которую только что завершил. А работа, действительно, сделана была с душой, в эдаком акробатическом, с элементами «сказочного» садизма, жанре.
«Дочитался до чёртиков, дорассказывался! Всё сбылось, всё по книжке, всё по начитанному! И как только застрял в его башке этот вождь племени в перьях? Ведь сколько других, лихих героев он преподнёс им за три года? Зацепил он Шамана, работает воображение зверюги», Эльбрус смотрел правым глазом, (который тоже скоро закроется) на свою правую ступню и на торчащие между пальцев толстые, гусиные перья. Резкий запах куриного дерьма на ноге нещадно лез в ноздри гонимый встречным, лёгким ветерком. «Это только нога, а что же он наверху изобразил? Боже это что-то ужасное? Кто же подойдёт ко мне? И вечер не за горами, а там и ночь! Быть-то, как?»
III
Гималайский Эльбрус Эверестович, за год проживания в посёлке, обрёл заслуженный, немалый авторитет у местного населения. Хворающих, от малого до старого, многих он поставил на ноги. Владея богатыми знаниями в области целебных трав, сам их готовил, или давал ценный совет нуждающимся: кому микстуру, кому настойку или травяной отвар. Местный поселковый фельдшер молилась на него, одна на полуторатысячное население едва-едва управлялась, особенно в сезон обострения людских хвороб, в осеннее ненастье, зимнюю стужу и в сезон рыбной путины.
«Какой стыд, позор на весь посёлок, если кто у ворот задержится и опознает! А я ещё не собираюсь отсюда драпать. С пустой торбой в другой конец страны тащиться, потеряв напрасно время? Нет уж! Надо на год, не меньше, закрепиться в этих местах, продержаться любой ценой, всё стерпеть, стиснув зубы», твёрдо решил, действительно до неузнаваемости разукрашенный перьями и курячьим «гримом», измученный Эльбрус Эверестович.
Переполох в курятнике постепенно стих, и униженный перед жёнами куриный муж, в ярких, пяти цветов перьях, осторожно вылез за порог сарая, поправляя складные крылышки. Осмотревшись, он вдруг почувствовал, как петушиное сердце его, снова быстро застучало и стало наполнятся злобой перед ним лежал чужой, не из его курятника! Петух стал туда-сюда, быстро прохаживаться у самой головы «индейца», выбирая с какой стороны начать атаку. Остановился у самого лба, раскрыл клюв и, размахивая крыльями, начал громко орать. Пыль, поднятая крылами, осыпала всю голову лежащего. Громкий чих «индейца» вырвался вместе с кляпом прямо за порог. Кляп, вышибленной пробкой, ударил в цветастую грудь петуха. Петух страшно заорал, подскочил вверх, оттолкнулся шпорами от спины индейца и с криком помчался к своим жёнам в дальний угол сарая.