Мужики, трезво оценив обстановку, после увиденного в бухте, отбросив прочь былины и сказания, двинулись обратно к берегу пока совсем не стемнело. Посёлок спать не уляжется, надо не дожидаясь утра, разобраться, кого это и из какого двора к бухте прикатило? Ни с неба же он свалился?
Двое из мужиков, вытащив охотничьи ножи, первыми двинулись к тихо лежащему объекту, который находился в полуобморочном состоянии. Остальные поспешили за ними. Начали с большой опаской осмотр. Руки, ноги, голова всё человечье, хороший фингал под глазом, всё по-человечески. Фуфайка, штаны все мужики такие носят, вот только каким-то дерьмом заштукатурен до полной неузнаваемости, и закручен на палке чудно̀, это же совсем никуда не гоже! Кто же так и кого надоумил так поиздеваться над человеком?
Соскребли штукатурку с носа, со лба, вытащили перья из ушей, из головы и остатки из фуфайки. Мал ростом мужик, якут, ни якут, но в посёлке каждого якута знают, а такой не водится здесь.
Да це ж Эльбрусу Эверестовычу, це ж Гималайский, ликарь наш, фармацевту! заорал радостно здоровый толстяк. Дышить, дышить Эльбрусу!
Иди ты! в один голос послали его мужики. Все стояли с нескрываемым удивлением. Кто ж это смог такое сделать с уважаемым всем посёлком Эльбрусом Эверестовичем?
Кто жа его вот так, как на вертел? Зажарить кто собрался? Людоедов нет у нас? А на палку-то как насадил и не придумаешь ведь? гадали в голос, не на шутку встревоженные мужики.
А это кто? невдалеке сидел кобель Шамана и бряцал цепью на ошейнике, а берёзовый кол в кольце, лежал рядом, у самых лап. Пёс всем видом демонстрировал, что этот в перьях его, и он его охраняет.
Да это Шамановый кобель Сюсюбель, кажись! Да, он самый! уверенно сказал один из мужиков. Я от забора его в пяти шагах живу.
А не его ли, дикаря этого, работа? Этот зверюга всё может! неуверенно, и в то же время почти убедительно, завершил последним словом свою догадку самый старший из всех в больших уже летах мужик.
Харэ лясы точыть в догадках! Эльбрусу Эверестовычу спасаты трэба! сказал самый толстый из мужиков, первым опознавший Фармацевта. К менэ, у хату тащить його, а я побегу, Ганку потрясу, щоб воды согрила, тай всэ останэ, що трэба. Дубыняку распилемо у хати, здэся тильки повредымо тэлэса його! И вот що, хлопци, ны кому у сели ни словця, ны кому! Нэ трэба всим знаты! А завтри скажемо на всэ сэло, що якута хтось прыкатыв у бухту! и толстяк начал быстро подниматься в гору. На сопку опускались сумерки, и дома посёлка зажигали огни.
Два мужика, поплевав в ладони, аккуратно взялись за концы палки и осторожно понесли обессиленного Гималайского в горку, к дому бригадира рыбацкой артели Мыколы Поросюка. Кобель устало плёлся за страшным чудищем, не понимая, почему мужики его так бережно несут, не убегают и совсем перестали бояться. А он плёлся сторожить его и всё ещё боялся.
IV
Эльбрус открыл глаза. Первое, что услышал он, это женский, глуховатый, прокуренный голос с раздражительными нотами, которые в любой момент из Ля, Си и всяких там бемолей, могли сорваться в самый нижний ряд отборной, ядрёной матерщины. Похоже, она сдерживалась из последних сил, чтобы не пройтись по всему ряду.
Граай гаамму, гаадына нэ послушна! Скильки тэбе вторыть буду, учэнь говняный! Увесь в батьку, бесталачь, негидник соплявый! послышался шлепок подзатыльника, и пианино начало издавать нудную и однообразную музыкальную азбуку.
«Я в доме Поросюков, у Мыколы! А это его жена, старается не разбудить меня, видно достал её Пашка эту добрую Ганну Остаповну, которая сейчас занимается со своим двенадцатилетним оболтусом», всё тело сковывала тянущая, непрекращающаяся боль. В голове шумел морской прибой, но всё окружающее воспринималось отчётливо и ясно.
Вскоре в комнату вошла с приятным лицом и сама хозяйка, Ганна Остаповна, поселковый фельдшер. Улыбаясь и поздоровавшись, жестами полных рук дала знать, чтобы больной не разговаривал, берёг силы и соблюдал полный покой. Сама же принялась за процедуру массажа от ног до головы со втиранием и растиранием, погонять кровушку застоялую по всему организму. А потом был завтрак и полный покой в тишине маленькой, уютно обставленной комнатки, где можно было не спеша подумать и поразмыслить, как жить дальше и что делать?
Первое, что приходило в голову плюнуть на всё, бросить затеянное дело и поскорее податься на родину, на Псковщину. Встретиться со своею несравненной Ынне, которая ждёт его и жениться на ней, о которой помнил всегда, и там в лагере, и здесь на свободе. Но этот первый порыв желания он отогнал тут же не в его характере было вырваться из капкана и бежать куда подальше, пятками сверкая.
Эльбрус лежал на спине расслабившись и не торопил ход наплывающих мыслей. Надо было любой ценой разобраться с этим знаком-наколкой, которая недавно появилась на правом плече Шамана. Точно такую татуировку он видел год назад на зоне у китайца, с которым сошёлся Шаман. Почему точь-в-точь такую же Шаман сделал уже на свободе? Это неспроста, здесь какая-то тайна.
«Никуда не уеду, пока не доковыряюсь! А если доковыряюсь, то это будет не простое зёрнышко, а золотое!». Всё нутро подсказывало: Шаман с китайцем не потерялись после отсидки, они держат связь. «Остаюсь! Надо остаться! Столько времени потеряно и уехать ни с чем? Ну нет! Не выйдет у тебя, Шаман, просто так со мной расстаться!»
Не дававшая покоя наколка, сделанная умелой рукой художника, изображала голову медведя в страшном оскале, над головой фрагмент ствола сосны с корой, а снизу американский железный доллар в квадратной рамке.
На зоне Шаман сошёлся с китайцем после того, как вступил в драку с заключёнными, защищая его. Китаец подметал территорию внутреннего двора, когда подошли двое с намерением поиздеваться над ним, узкоглазым. Первые минуты китаец молча терпел издёвки наглых трепачей. Когда же получил хороший пинок под зад, терпение азиата испарилось. Он мгновенно ногою сбил с метлы ивовые прутья и полутораметровой палкой молниеносно сделал какие-то движения, оба без чувств лежали на земле. К китайцу подходили уже шестеро, которые наблюдали за ними. Шаман был в восторге от увиденного и принял сторону китайца, быстро подбежав к нему. Кулаком ударил одного, успел зацепить и второго, китаец же, особыми ударами ног и палки, разобрался с остальными.
Вскоре Эльбрус Эверестович больше узнал о необычном китайце. Это был тибетский монах, десять лет проживший в монастыре. За какую-то серьёзную провинность, был изгнан с позором из монастыря. У себя на родине не остался, пересёк нелегально границу СССР и умудрился примкнуть к дальневосточным старателям на золотом прииске. Поработал какое-то время и оказался в лагерях Магадана по статье, которая лишила его свободы на пять лет.
Китаец, по имени Хунь Вань, в свои сорок пять, мастерски владел приёмами восточных единоборств. В лагере они сошлись с Шаманом после той стычки с желающими обидеть китайца, и по дружбе, китаец стал обучать его секретам восточного мастерства, которые сам постиг в тибетском монастыре за долгие годы.
За время отсидки Шаман старательно, с большим желанием и упорством, выполнял все наставления своего учителя и вышел из зоны далеко не новичком в этом мастерстве. Сын якутки и русского мужика с золотых приисков, которого и в глаза не видел, воспитан был в детском доме, куда мать сдала его, когда ему исполнилось десять лет. Не могла одна тащить пятерых. Вырос Шаман по якутским меркам крупным мужиком, не обделённым силушкой. Проходимец-батька был рослый, крепкий ходок, любитель погулять с размахом и пылью золотою потрясти, и это всё, что знал о нём Шаман.