Глянув на доску, намертво вбитую в галоши с ботинками, Шаман стал соображать, как их снять. Он развязал шнурки и выдернул из башмаков, засунув их сразу себе в карман. Поплевав в ладони, схватился за доску и резко дёрнул на себя. Треклятая доска с галошами и башмаками была в его руках. Носки свисали наполовину из башмаков, а гость, от сильной встряски, снова затих.
Схватив Фармацевта за воротник фуфайки, Шаман поволок его к бревенчатой стене сарая и усадил. Через минуту гость забормотал и начал кряхтеть, пытаясь открыть левый глаз, который уже заплывал.
«Пора на вертел насаживать, очухается много шума будет. Вон рожа травяная недовольство проявлять уже стала», он заломил гостю за спину руки и крепко связал их шнурками. Увидев презрительный, кривой взгляд Гималайского, Шаман вытащил из ботинок плотные носки, скомкал их и запихал глубоко и надёжно Эльбрусу Эверестовичу в рот.
Ща, бурдюк тощой, кобелюка костлявая, главное ща начинается, а ты зри, одноглазый, как работать надо. Пробкой тебя заткнул, чтоба вдохновенье мене не портил. Начнёшь меня учить на латыни своей, чего да куды вставлять, фекалиус вонючий. Ты у меня, лебедь ватный, ща перьями обрастёшь с мордой вместе и клюв тебе приделаю. Ежель в зеркале харю свою увидишь, иссеришьси от страха до потери сознания. Я даже сам, за себя боюсь, что творить ща буду! Готовь скелетина кости свои, я их гнуть ща начну! Шаман пошёл к выходу, где у дверей ждала его заборная, двухметровая палка.
В сарае-мастерской фантазия у Шамана забурлила, заработала с широким художественным разнообразием замысла в ваянии задуманного образа героя, которого он сейчас представлял в своём диком воображении. Он и там, в отсидке магаданской, устраивал «камерные» спектакли с элементами цирковых и садистских трюков. Но в этом сарае его осенило на нечто, не сравнимое ни с чем тем, что он делал до этого.
Положение Гималайского ухудшалось с каждым новым действием возбуждённого и, на редкость для его натуры, необычайно весёлого Шамана. Скульптор приступил к творческой, созидательной работе. Для начала нужен был прочный, неподвижный каркас, на котором можно было бы ваять всё, что душе угодно. Палка легла на тонкую шею Фармацевта
II
Будто в больном, кошмарном полусне, в забытьи прошли эти страшные два часа скульптурной пытки для Эльбруса Эверестовича. Он открыл правый глаз, когда ощутил, что Шаман покинул сарай. Подбитый левый уже заплыл и ничего не видел, и с левой стороны обзор был закрыт. Свежий воздух обдувал его взмокшую от нестерпимой, тупой боли голову и босые ноги. Заборный штакетник крепко сдавливал тонкую шею, а собственные ноги, которые свисали задранные до невозможности и перекинутые через дубину помогали этой же дубине давить на неё. Гималайский не понимал, что сделал с ним этот зверюга, выросший на сопках Дальнего Востока. Сильно болела голова, шея, бёдра, плечи и руки, скрюченные за спину. Щека раздулась, левый глаз совсем не видел, а кляп, плотно забитый в рот, вытолкнуть языком было невозможно.
Его подбородок лежал на загаженной, перевёрнутой вверх дном миске, из которой пили воду куры. Он увидел чуть ли не у самого носа правую, босую, собственную ступню, а между пальцами, забитыми курячьим дерьмом торчали длинные гусиные перья.
«Он меня перенёс к самому порогу, а я не помню, значит в отключке был. похоже он так навертел меня на дубину, что можно бревном катиться, только как? Палка длинная наверно, концы в стены упёрлись. Башка на пороге, а за порогом, вот она свобода. Китаец! Только китаец мог научить, как связать одной палкой. Сам никогда не додумался бы с его то башкой», анализировал пришедший в сознание и сплющенный до некуда, заблудший в сарай Гималайский. «Куда он пошёл сейчас, чего ещё задумал? С таким скрюченным скелетом долго не протяну, ну ещё часа два-три и что? Вот так просто загибаться в этом сарае с курями, пока петух глаз не выклевал? Нет! Надо что-то делать, надо немедля думать, как выкатываться отсюда», мысли о спасении накатывали как волны, одна на другую.
Неожиданно для себя, перед Гималайским встал образ отца и матери. Они стояли совсем рядом, и он слышал их голос: «Крепись сынок, ты выдержишь испытание, ты умеешь терпеть, ты маленький, но ты сильный!»
Образ стоящих родителей стал медленно растворяться и вскоре исчез, а он, не моргая, смотрел правым глазом на зелёную траву за порогом и думал о них с большой благодарностью. Он благодарил их за то, что они произвели его на свет белый вот такого, такого, которого связали одной палкой, и он в немыслимой позе держится на ней с неповреждёнными руками, ногами, головой и шеей. Да, ну не вышел он ни ростом, ни весом. Природа отмерила ему всего лишь метр шестьдесят в росте и навешала пятьдесят семь килограмм плоти с тонкими костями. И, как бы извиняясь за свою нещедрость перед рабом божьим, взамен дала гибкость ума и пластику тела, прозорливость, склонность к авантюре и смелость в риске на удачу. Он любил отца и мать всегда, у него никогда в жизни ив мысли не было когда-нибудь обидеться на них. Почему он получился вот такой? А его это вполне устраивало, он всегда верил, что сможет разбежаться и, с попутным порывом ветра улететь в мир приключений, где поджидает тебя опасность и где много риска. И в эти минуты, намотанный на палке, он был им благодарен, будто они наперёд уже знали, в какие приключения попадёт их единственный сынок.
Шаман ушёл в сторону курятника и долго не возвращался. Дверь в сарае была в той стороне тоже открыта, и сквозняк протягивал гостя со всех сторон, окончательно приводя его в чувство.
Опять нахлынули воспоминания. Вспомнил отца, который несколько лет подряд каждое лето брал его в горы. За эти несколько летних сезонов он постиг хорошую школу выживания наедине с природой, где ковался и закалялся, как в кузне, его характер. Он благодарил отца, который учил его терпению, учил разводить огонь в ненастье, ставить палатку, варить в котелке, а ночью смотреть на звёзды и познавать Вселенную, малой частичкой которой являлся он! Школа гор и то, что умел и смог дать ему отец, очень пригодились ему, когда настало время входить в большую, полную противоречий, бурлящую, взрослую жизнь.
За спиной связанного гостя послышались шаги это возвращался Шаман с большим пучком перьев, которых не хватило на скульптуру. За свои прожитые годы, Шаман никогда не испытывал творческого желания подержать карандаш или обмакнуть кисточку в акварель, или пластилин помять в руках. А сейчас он стоял за спиной Гималайского, задрав вверх дикие, пронизывающие крышу сарая, глаза. Эти звериные глаза спрашивали кого-то там наверху: «Неужто это я? Неужто на такое, с моими-то руками, и я сотворил?». Шаман не то, что был в зачарованном восторге от самого себя, его распирала ещё и гордость за завершённую до полнейшей неузнаваемости фигуру, которая подсыхала на сквозняке у порога мастерской. Как он в эту минуту жалел, что он не в камере, братва бы его заценила громкими аплодисментами.
Он подкатил пень к задней части почти готового изваяния, сел на него и стал размазывать что-то вонючее по всей спине, одновременно, непрерывно и долго что-то втыкая в фуфайку. Затаившись и почти не дыша, лежащая фигура, не проронив ни слова, увидела, как перед носом за порог упала смятая пустая пачка от папирос. С каждой затяжкой вдохновение, посетившее Шамана, теряло силу и ускоренным темпом покидало скульптора. Он устал от своего творчества!
Шабаш! поднимаясь, скульптор поправил шапку и направился к воротам забора.
Глядя на валяющуюся пачку от папирос «Север», Эверест понял: «У Шамана кончилось курево! Долго без табака не усидит!» он хорошо изучил привычки этого пахана. Без табака уже через полчаса этот дикарь приходил в ярость.