Переход в ручное управление. Сто сорок два градуса к северо-западу! Он уклонился от первой молнии, полоснувшей вниз, в дно земли.
Следующая молния приближалась сзади. Мощный электрический разряд обжигал хвост, но Яромский выкрутил штурвал, выжал педаль, ушел резко вправо и разряд прошел мимо. Он оказался в самой пучине шторма.
Кабину трясло, он бил себя кулаком в грудь и одновременно говорил:
Вклю-лю-чить режим-м экстри-ри-ма-мального пилотиро-о-вания.
Аэроплан стал легким и извилистым, как муха. Он ускользал от каждого молниеносного падения молнии, вправо, влево, резко вверх, потушив мотор вниз, молнии все стреляли и стреляли, а планер лавировал плавным смехом среди них.
Ха-ха! Вот так-то!
Без всякой вспышки, коварная молния настигла хвост самолета сзади. Бух! Аэроплан беспомощно перевернулся носом вертикально вверх, а хвостом вниз. Двигатель плавно потух, пропеллер перестал крутиться, и Яромский завис в воздухе, глубоко вдыхая воздух неба из треснутого заднего стекла.
Эта доля секунды мгновения погрузила его в невесомость. Он увидел огонек, искру от разряда молнии, ползущую по обшивке корпуса. Она извилисто пробежала от хвоста к правому крылу, затем к левому, после подалась вверх к двигателю. Внимательно следивший за этим Яромский, в полной тишине, в момент попадания искры под капот двигателя резко провернул ключ зажигания и вдавил штурвал в свою грудь.
Вперед!
Аэроплан зарычал изо всей силы сквозь зубы Яромского и резко выкинул его вверх, возвысившись над облаками, в чистом небе, где было солнце и свежесть.
205-й, 205-й. Прием. Прошу разрешение на посадку. Произнес он спокойно в рацию, сквозь помехи свистящего воздуха в щели заднего стекла.
Живой! 205-й, это центр. Мы уже думали все.
Разрешение на посадку! Настойчивее сказал он, приложив ладонь к уху.
Посадка разрешена. Полоса А-111.
Заглушив мотор своего воображаемого аэроплана, Яромский встал из мягкого кресла, расположенного перед окном в его комнате, глубоко выдохнул, закрыл за собой воображаемую дверь воображаемого самолета.
Ну, и погода сегодня. Летная!
Он засмеялся, вспоминая все пережитое в своем воображении.
В его маленькой комнате, перед окном стояло только кресло, которое было его самолетом. Вся остальная мебель сжато была снесена в противоположный темный угол, в багажный отсек.
Настенные часы показывали семь часов вечера. Мама была еще на работе. Тяжело выдохнув вниз, он взял свой портфель и спешно побежал в Международный Аэропорт Запорожье.
Пять километров трусцой дались ему легкой наигранной одышкой, которую он нарочно демонстрировал инструктору по полетам, высокому мужчине с усами.
Ну? Что? Успел? Где ребята? Запыхаясь, спросил он инструктора.
Опять опоздал, Яромский. Улетели уже.
Его рука показала вверх на небо, по которому плавно скользил белоснежный планер, оставляя разрастающуюся в воздухе прямую полосу белого снега.
Он сел на скамейку и прождал целый час, думая о небе, пока в дверях аэродромного вестибюля не стали появляться родители. Его мама задерживалась на работе.
Аэроплан приземлился где-то на полосе и мальчишки толпой вывалили на платформу, толкаясь и громко высказывая свои впечатления. Незаметно для себя, они вошли в вестибюль.
Вот это да! Выкрикивал первый мальчишка.
Здорово! Я еще хочу! Вторил ему второй.
Яромский! Ха! А ты чего не летел? Заметил его сидящего в углу третий мальчик.
«Догоню», говорил, а сам.
Да я, это. Не успел, просто.
Ну-ну. Как обычно.
Конечно, не успел. Инструктор же специально заехал за нами, чтобы не опоздать. А ты. Эх. Мы через неделю снова полетим.
Родители мальчишек радостно открывали перед ними двери своих новых автомобилей, слушая ребяческую речь впечатлений полета, которые для них самих были обычным средством передвижения в командировках.
Яромский же стоял у входа, солнце садилось, и даже легкий ветерок рождал мысли о тепле. Он изредка потирал руками предплечья, вспоминая, что кофта осталась дома. Мама спешно выкатила из-за угла и остановилась перед ним, нажав педаль тормоза.
Извини, на работе задержали. Замерз? У меня в сумке кофта есть.
Садись на багажник, только смотри ноги не опускай вниз.
Их велосипед скрипнул и тронулся, обдувая обоих вечерним встречным остывающим ветром. Рукава ее затертой кофты свисали вниз, сквозь ткань он неуклюже держался за сидение велосипеда. В такт скрипу педалей, надеясь, что звук ветра относит его слова далеко назад, он негромко произнес:
Я ведь ни разу еще не летал. А так хочется. Очень хочется однажды полететь. Узнать, чем пахнет небо.
В вечерней темноте окна многоэтажек были большими квадратными звездочками, потухающими тихо и без исполнения желаний. Кухонная тишь звенела в их ушах, мягко сочетаясь с ритмичным проголодавшимся скрипом приборов о керамические тарелки. Привычный вечер вдвоем, когда никого более не надо, когда хорошо.
Дверной стук застиг маму и Яромского посреди позднего ужина. Нащупав в потемках коридора включатель, мама впустила в коридор пожилого мужчину, аккуратно побритого, в натуго застегнутой под горло рубашке.
Заходил к вам раньше, но никого дома не застал. Я к вам по поводу окна. Приятным голосом сказал он, и тихонько переговорив с ней, ушел.
Она не спеша вернулась к столу, сменив аппетит вдумчивыми движениями вилки по краешку тарелки.
А это кто был, мам?
Хочешь однажды полететь, говоришь? Мама из глубины взглянула на него и опустила глаза вниз, он смутился, будто его подслушанные слова к небу кто-то озвучил. Этот мужчина наш новый сосед, в доме напротив. Он вышел на пенсию и переехал в наш район. У него там капитальный ремонт. Он искал подходящее окно в свой дом и нашел. Наше. Только теперь она подняла на него глаза. Он хочет его купить, так что, у тебя есть возможность.
Нет! Это окно сделал наш папа, своими руками. Оно такое резное, красивое, с узорами, как были в старину. Нет!
Ты хочешь полететь или нет? Мальчик смолк, опустив глаза вниз.
Этих денег как раз хватит тебе на полет.
Но ведь это все, что у нас осталось от папы. Теперь аппетит пропал и у него.
Ладно. Ешь. Что-нибудь придумаем.
Не продавай его, пожалуйста.
Ешь, я сказала.
Всю ночь под слабым точечным светом настоящих звезд Яромский делал из бумаги самолетики. Каждую найденную бумажку, листик, клочок газеты он превращал в полет. Модели выходили разных размеров, цвета, стиля и даже скорости полета. Одни из них устремлялись вперед с молниеносной скоростью, другие парили плавно и долго, третьи витали только по спирали, четвертые были просто красивыми. Зарывшись в бумагу, прижав одной щекой крыло самолетика, он уснул с ножницами в руке.
Мама застала его утром за столом, дремотно томного сном. Ее взгляд метнулся на их резное, как в старину, окно, у подоконника которого лежало множество маленьких бумажных самолетов, с вмятыми носами от удара об стекло.
Как и договаривались, ребята пришли к нему вечером, чтобы вместе посмотреть закат из его окна.
Доброе утро, Яромский. Все еще спишь, червяк? Спросил один из его друзей, заходя к нему в гости.
Да, я это. Не спал всю ночь. Почему это червяк?
Потому, что червяки только по земле ползают. Он смутился такому ответу.
Уже шесть часов! Ты почти проспал весь закат.
Они уселись вчетвером перед окном, в ожидании закатного неба. Яромский сидел в своем кресле впереди, ребята расположились сзади. Все откинулись на спинки своих стульев, а он сидел весь в напряжении, одними глазами оборачиваясь назад, подбирая подходящий момент.
Ребята, начал он негромко, знаете, когда я вчера ждал вас в аэропорту, мне инструктор передал сувениры, на память о полете.