Правда?!
Тебе? Недоверчиво спросил один мальчишка.
Ну, да. Уже поздно было. Я сказал, что передам вам. Вот. Он быстро подскочил, вбежал в темноту дальнего угла, где на столе громоздилась груда бумажного летательного металла. Здесь, какие хочешь есть! Показывал он им свои бумажные изделия.
Интересно.
Ух, ты, как летают! Самолетик взвился ввысь, паря над ними.
Конечно, летают. Обрадовался Яромский. Одна модель всего 5 гривен.
Как?!
Что?!
Да он сам, наверное, нарезал их, чтобы на друзьях нажиться.
Пойдемте лучше отсюда.
Нет. Я, правда. В аэропорту.
Конечно.
Надо же. Такому обманщику так повезло с окном.
Все трое встали и вышли, вежливо прощаясь с его мамой, которая к этому времени уже стояла в дверях, подпирая ее плечом. Небо только-только начинало представление, а зрители уже разошлись.
Ты так всех друзей потеряешь. Сказала она.
А как мне еще заработать?
Не надо.
Смотря вниз, на свою обесцвеченную полуночную работу, он спросил:
А ты чего так рано сегодня?
Отпустили раньше отоспаться. Завтра выхожу в две смены.
Мам. Не надо.
А как мне еще заработать?
Весь следующий день Яромский играл на улице допоздна. Мама должна была вернуться только к часу ночи. Ребята обзывали его «червем», старались избегать его, и даже сказали, что никуда через неделю не полетят, просто будут дома сидеть.
Впервые он ужинал дома один. Умело пожарив яичницу, Яромский чавкал в тишине, замедляя пережевывание, когда думал о маме. «Как она будет в час ночи ехать на велосипеде, отработав две смены подряд?».
Как и обещал, он лег в кровать в девять, но уснуть не вышло, хотя он и не старался. Так и лежал, упершись глазами в темный потолок, переделывая свой день в воображении, поступая смелее, правдивее, мудрее там, где время уже ушло.
Тяжелые шаги неспешно вошли в дом, спокойный звук ключей опустился на стол в коридоре, низменно сгибаясь, что-то глухо легло на кровать.
Яромский бодро встал и в одной майке и колготах пошел встречать маму.
У двери стоял ее пакет, обувь небрежно осталась лежать у порога.
Мама, не раздевшись, спала на своей кровати, поверх одеяла, мимо подушки, напрямик в сон.
Ну, как ты, мам? Только равномерные сопения струились из-под ее волос в ответ, свисавших на лицо.
Он аккуратно сел на угол кровати, поджал ноги под себя и наблюдал за ней. Как она может так сильно его любить, чтобы попросив убраться в своей комнате, после убирать самой.
Как она может быть для него и отцом и матерью одновременно
Как так она может взять на себя тягостную дополнительную работу до самой полуночи, чтобы осуществить его мечту.
Знаешь, мам, я очень сильно хочу полетать на самолете. Ее сопение стало немного тише. Иногда мне даже сниться, что я летаю. Эти ребята стали обзывать меня «червем». Они просто не понимают, вот и все. Хм, ты так устала, что даже не разделась. Очень жалко тебя. Не работай больше так много. Я хочу, чтобы ты была дома и отдыхала. Ну их, эти мечты. Наверное, я никогда не полечу.
Яромский расстегнул мамин пиджак, стянул носки с ее ног и укрыл одеялом только на половину, остальная половина грела маму снизу.
Спокойной ночи.
Теплые летние дни провожали время в воспоминания, ласкали улицы, прятались в шуме разговоров, играх и простом нахождении мальчишек вместе. Прошла неделя, и ребята снова стали дружить с Яромским, все обиды ушли, придав дружбе более теплый летний оттенок. На улице распелись ласточки, щебеча в пролетах многоэтажек.
Из-за угла показался знакомый автомобиль, в окне которого сидел мужчина с усами инструктор.
Сегодня же воскресение! Вдруг закричал один из ребят.
А я помнил. Просто не хотел раньше времени радоваться.
Так мы тебе и поверили.
Яромский, ты с нами? Спросили ребята его.
Да, это. Я.
Он с нами. Басисто громыхнул мужчина с усами. А затем тихонько наклонился к Яромскому и добавил. Тебе, Яромский, дан шанс полететь на настоящем самолете! Не переживай. За тебя уже оплачено.
Правда?
Трепет пеплом рассыпался по его телу всю дорогу в аэропорт, который теперь казался волшебным местом. Как же было приятно в нетерпении ожидать свой первый полет на самолете. Сколько раз он ему снился, сколько раз он пилотировал самолет в воображении. Сколько взглядов на небо было поднято, прежде чем он сам туда поднимется.
Они взошли по маленькому трехступенчатому трапу в белоснежный аэроплан. Внутри было одно место пилота посередине и четыре пассажирских места сзади. Их попросили пристегнуться. Ребята сделали это быстро, в одно движение щелчка, Яромский долго возился, смущаясь неопытности.
Ну, что ты там? Дай сюда.
Я сам.
Легкое гудение мотора перерастало в гул. Яромский сидел далеко от лобового стекла, возле него, справа, был только маленький округлый иллюминатор. Предметы в нем начали свое движение назад по полосе. Самолет потрушивало, как в разгоняющемся по ухабистой дороге автобусе. Незаметно для него, земля отдалилась.
Уши заложило глубинной приятной болью. Сердце тревожно билось, улыбка на его лице сама по себе расползлась вдоль, в непередаваемой внутренней радости.
В это маленькое окошко возле него был виден лишь кусочек неба. Его так не хватало, так было мало синевы. Он аккуратно отстегнул свой ремень безопасности слева, и как по щелчку пилот сразу обернулся и сердито сказал:
Оставайтесь пристегнутыми в течение всего полета. Соблюдайте правила.
Но я хотел к окну.
У тебя вон есть окно, справа. Сказал один из мальчишек, показав рукой на иллюминатор.
А можно будет попробовать порулить, хоть немножко? В изнеможении спросил Яромский.
Это запрещено. Спокойно ответил пилот.
А окошко приоткрыть? Хотя бы на секундочку?
Яромский! Будешь вертеться, тебя прям тут и высадят! Заявил другой мальчишка.
Он насупился, скрестил ремень обратно, защелкнул руки на груди и сполз в кресло пониже, подумав о том, что в его воображении можно было все это делать многократно, не спрашивая разрешения у пилота. В воображении он сам был пилотом!
Полет захватывал остатки пылающего неба, до которого мальчику не было и дела. Он так и не узнал, что такое настоящий полет. Он так и не узнал, чем пахнет небо.
Равнодушным шагом он шел домой, не поднимая голову вверх. Мама уже поджидала его дома, приготовив по особому случаю сытный роскошный ужин. Она представляла себе его порхающего на собственных крыльях аэроплана. Вместо этого, в дверь медленно вполз старенький, пыхтевший недовольством городской автобус, битком набитый обидой и грустью.
Ну? Вся, сверкая, спросила она его. Как прошел полет?
Этот вопрос остался не услышанным, мама стала прозрачной, все стиснулось в тусклость, когда он увидел через приоткрытую дверь в свою комнату пустую раму.
Окна не было. Проем в нем был запечатан полиэтиленовой пленкой, едва пропуская свет, вместо рамки на откосах торчали гвозди и осыпавшаяся штукатурка. Он вбежал в комнату и замер. Мама нехотя пошла за ним и включила в полутьме свет.
Помнишь, к нам заходил мужчина, наш новый сосед? Я продала ему окно, чтобы ты смог полететь. Он повернулся к ней и посмотрел очень взрослым испытывающим взглядом. Я знаю. Знаю. Папа. Но не переживай, к зиме мне удастся скопить денег, чтобы мы вставили другое окно, а пока.
Но он ее не слышал. Яромский плюхнулся в кресло и уставился в непроницаемую пленку, отгородившую его от неба. Мама вышла и тихонько притворила дверь.
«Ему нужно остыть, немного прийти в себя. В его памяти отец остался для него достойной личностью, хотя на самом деле.», успокаивала она себя в одиночном ужине из воспоминаний.
Яромский долго наблюдал за этой мембраной, а потом накинулся на нее и начал рвать. Пленка оказалась достаточно плотной. Он схватил карандаш со стола и начал дырявить ее, до тех пор, пока в одну из дырок не смог просунуть руку и сорвать полиэтилен полностью на пол.