Ты не можешь судить с полной уверенностью о веществе, которое изобрел. А наш сын. Паша. Это же наш сын!
В моей биохимической лаборатории, два десятка людей разрабатывали эту вещь с 2032 года, он приподнял шприц и показал им немного вверх, для правительственных целей. Двадцать лет, моя дорогая. Ошибки быть не может. Все точно.
Ну, зачем?! Мы ведь даже не можем предположить, каким наш сын будет сам по себе, какой у него будет характер, мысли, душа. Мы даже не можем предположить, каким будет будущее в Украине. Ведь мы может этого даже не застать. Вдруг он будет мучиться этим потом всю жизнь?!
Послушай. Он высвободился из ее рук, положил не заряженный пистолет и шприц на стол рядом с младенцем и взял ее за плечи. В нашем мире людям не хватает чувств. Это так. И ты это знаешь.
Знаю. Ответила она, не глядя.
Ты знаешь мою любовь к стихам. Это единственное, что сохранило душу, и чувства по сей день
Знаю. Отвечала Мила все также тихо.
Так вот, это вещество поможет нашему сыну стать не таким, как все. Он будет наделен невероятной чувственностью к миру. А через чувственность он будет писать чудесные стихи, которые вернут всех чуждых друг другу людей к чувствам! Его стихи будут прошибать души людей насквозь! Пусть они перестали читать уже сейчас, но он найдет способ, чтобы донести их, он сумеет!
Павел обнял ее, пытаясь через касание передать силу своей надежды и желание всего, что только что произнес. Она прильнула к нему на плечо, закрыла глаза и прошептала:
Если бы это все было так, как ты говоришь.
Мы попробуем. Для начала, я введу ему одну шестнадцатую куба, для адаптации вещества в организме. Через год, проведем анализы и попробуем увеличить дозу до одной двенадцатой. Она мельком взглянула на дитя.
Паша! Вскричала его жена. Шприц!!
Он испуганно повернулся к столу, на котором лежал младенец и игрался шприцем. От крика матери он резко дернулся и вогнал себе иглу прямо в шею. Его детские, не знающие боли глаза вздернулись и залились ревом. Разрезающий воздух детский крик раздался на всю комнату, затопил звуком квартал. Ребенок начал дергаться и махать руками, ударяясь ножкой шприца об стол. Впрыскивая два полных куба раствора в себя.
Мила, увидев все это, истерично сложила руки у рта и завопила в припадке. Кинулась к нему, но муж удержал ее, решивши сделать все сам. Паша схватился за голову ребенка, второй рукой за шприц, и стал его аккуратно вытаскивать, но младенец весь дергался, махал руками и ногами, не давая ему вытащить его боль безболезненно.
На эти крики в их комнату ворвались люди в «черных одеждах».
Пустой стеклянный шприц отчаянно выпал из рук и разбился о тихий пол, который смягчал шаги выводимого людьми в «черных одеждах» под руки отца, уличенного в хищении государственной тайны.
Мой Павлик. Причитала Мила, обнимая своего ребенка. Если бы все случилось так, как ты говорил.
На улицах Киева моросило ситцем, слегка мокрые головы суетливо создавали массовку, воздерживаясь от зонтов.
Он сидел перед широким прозрачным окном, наполняющегося влагой с одежд прохожих людей, кафе. Внимательно, молчаливо, вдумчиво оглядывая их лица, их радость, которую ему невозможно было познать.
В такую погоду он еще ни разу не оказывался на улице, лицом к лицу с раздражителем капельным монстром. С самого детства его кожа была настолько чувствительна, что даже мелкая морось пронизывала током тысяч игольчатых уколов, щекоча его щеки, руки, тело в целом и душу. Даже легкий ветерок иногда заставлял его извиваться и сдавливать затылком шею, стягивая чувствительность вовнутрь.
Одевшись в серый костюм, обувшись в серые ботинки, Сергей Павлович мог познать дождь только через цвет серостного оттенка. Он и сам частично был дождем, живя в одиночестве, отречении общения с другими людьми, их дыхание всегда щекотало его ресницы, чураясь прикосновений собственной матери, от которых вскрикивал и дергался, как когда-то давно, еще в самом детстве.
Его глаза метались от одного прохожего к другому. Через оконную решетку, лишающую его запахов и звуков, он чувствовал все.! Все, что присуще чувствовать человеку, находящемуся в мгновении радостного омовения.
Посмотри на эту улыбку. Прошептал он себе, указывая носом на одну женщину за окном. Ты видишь, как она опускает голову вниз, бормоча ругательства на погоду, но подобно ребенку, улыбаясь, перепрыгивает лужи, в уже хуже некуда промокших туфельках. Он прочувствовал своей чувственностью все ее состояние радости, каждую мысль, которая появлялась с появлением лужного препятствия.
Асфальт. Мокрый, брызгающий дождевыми визгами асфальт! Он закрыл глаза и глубоко вдохнул горячий зерновой прожаренный кофейный воздух носом, но ему удалось почувствовать запах уличной свежести, холодка, сырого наполнения жизни.
Листик. Взволнованно глянул он на дерево. Нет, не надо не падай! Но ветер уже трепыхнул макушку дерева и лист сорвался вниз, к неизбежности, и ударился в мокрую землю. Ай! Как больно. Он непреднамеренно схватился рукой за грудь своего серого пиджака, тягостно вдыхая воздух сдавленной диафрагмой.
Больной? Это заразно? Сухо спросил его с соседнего столика мужчина с газетой в руках.
Нет, нет. Просто поперхнулся. Он опять посмотрел на лежащий листик дерева. Как больно было ему упасть. Как прекрасно было прочувствовать это состояние. Любое состояние.
Кафе затухало, на столах загорелись экраны оплаты, музыка немела. Он расплатился и вышел на улицу, перед этим боязливо взглянул на небо, которое застыло в остылых пастэльных тонах. Можно было ехать домой, дождь умер.
Медленно проплывая по серым, черно-белым эскалаторам людей вверх, пожалуй, он был единственным человеком, не вытирающим капли со стекающих волос. Возвышаясь к вечернему АэроМетро, он увидел яркое красное пятно впереди себя. Сделав шаг на ступеньку вверх, потом еще на одну, потом еще, в нем зародилось желание приблизиться к цвету, к жизни, к ней.
Она будто бы повернулась лишь для одного, чтобы стряхнуть стекающие капли с черных волос, смачивающих ее красное платье. Но он знал она повернулась, потому что она была его дождем.
На прозрачном перроне, под которым виднелись облака, город и все то, над чем собиралось проплывать АэроМетро, она остановилась в ожидании состава, боковым зрением наблюдая за тем, как Сергей Павлович приближался к ней, собираясь с мыслями. Слегка повернула голову и увидела его пылающий приближающийся взгляд. Он не знал, что должен сказать в первую очередь, что вообще следует говорить, он никогда не говорил с женщинами в красных прекрасных платьях с черными женственными волосами.
Состав где-то застонал в стеклянном тоннеле, приближаясь, дал гудок. Сергей Павлович приближался к ней, аккуратно обходя людей, чтобы они не задели его своими касаниями щекотки. До того места, где стояла женщина оставалось недалеко, две две с половиной мысли. На громкий гудок поезда девушка отвернулась от него и взглянула на надвигающийся состав. Словно из прозрачности, ему навстречу вынырнули сотни мокрых, спешащих успеть сесть, голодных до сидячих мест, людей. Они терлись об него, не давая сделать шагу в отстраненность, брызги их одежд, волос, зонтов раздирали его тело. Приступ щекотки поглощал своей силой.
Не выдержав этого, он бросился в сторону, где стояла старая, никому ненужная телефонная будка, как напоминание из прошлого. Он судорожно сел в нее и закрылся дверью с поцарапанным стеклом от всех людей, касаний, капель. Ее красный силуэт прекрасности проплыл в уходящем вагоне горящего окна.
Целую ночь Сергей Павлович думал о ней. Он пытался ее почувствовать целую ночь, меняя ударение слова «це́лую», к примеру, ночь, на «целу́ю», к примеру, ее. Ему было под силу почувствовать что угодно, состояние, ситуацию и страхи, любовь и ненависть любого человека. Однажды, он увидел историю в видео-газете, как мать била своего ребенка за то, что он, проголодавшись, съел ее любимые сухарики, которые она приготовила себе на вечер, для просмотра фильма. Он так сильно проникся этим ребенком, что стал в воздухе сочинять возгласы противостояния ей, он почти сам стал этим мальчиком, схватил в воображении палку и начал защищаться.