Привет, мам.
Привет, зайка. Она упирается подбородком в ладонь, перенеся весь вес на локоть левой руки.
Удивительно, как под грузом общей скорби не ломается обеденный стол.
Хочешь поесть, попить чего-нибудь? спрашиваю.
Мама мотает головой. Однако я все же подхожу к раковине и наполняю холодной водой один стакан, ставлю перед ней, и она лениво отпивает несколько глотков.
Спасибо.
Я приготовила нам с Хани обед и тебе тарелку отложила. В холодильнике.
Молча достаю эту тарелку и засовываю в микроволновку, поскольку мама опять не отвечает. Уставилась в одну точку и смотрит, словно забыла о моем присутствии.
Увидев перед собой разогретую еду, она автоматически принимается за нее, но видно, что вкуса не чувствует.
А где Хани? рассеянно спрашивает мама.
На кушетке, спит. Сейчас перенесу ее в кроватку.
Мама без выражения кивает; я очень боюсь: еще минута и опять замкнется, с концами уйдет в себя, поэтому тороплюсь привлечь ее внимание вопросом, хоть и слышала уже сегодня в полиции достаточно, чтобы самой дать на него ответ:
Как все-таки это случилось? С Джимом?
Она глядит не на меня, а по-прежнему в одну точку и, похоже, ничего толком не видит по крайней мере, ничего не видит здесь, в трейлере.
Мама!
Кто-то саданул его сзади молотком. Ее лицо бледнеет.
От повтора этой новости у меня начинается легкое головокружение.
Кто же мог это сделать?
Она мелко трясет головой, затем поднимает затравленный взор на меня.
Почему все, в кого я влюбляюсь, погибают, а? Я что, проклята?
Конечно, нет. Присаживаюсь рядом и накрываю ее руку своей. Какие проклятия, мама, о чем ты? Просто тебе не повезло.
А это не одно и то же? Слезы заструились по ее щекам, и у меня самой уже глаза на мокром месте. Она устремляет взгляд за окно, на верхушки сосен.
Это они. Я чувствую. Это деревья. Лес. Я недостаточно далеко от него убежала. Теперь он пришел и за Джимом тоже.
Ну что ты такое говоришь? То, что они оба погибли, совпадение, ужасное совпадение, только и всего. Я прекрасно ощущаю, что убеждаю не только ее, но и саму себя. Затем отматываю от рулона бумажных полотенец на столе несколько кусков и протягиваю маме. На вот.
Самой мне бывает ужасно противно прикасаться к распухшему носу или глазам их грубой поверхностью, но сейчас под рукой больше ничего нет.
Ты Джесса не видела? спрашивает она, высморкавшись.
Он у себя в комнате.
Мама просто кивает. Вид у нее ужасно потерянный, такой, как будто человек безнадежно заблудился и более никогда не найдет дороги домой. И я не могу пойти с ней, не могу привести ее назад. А если бы и могла, у меня нет карты, чтобы добраться до ее печали. Так случается, когда человек теряет близкую душу. Это никому более не знакомый пейзаж, ни для кого он не повторяется. В утрате мы всегда одиноки, оказываемся без карты, без спутника. Это самое одинокое место на свете.
А что, папа и вправду когда-то избил Фрэнка? Потому у него и нос теперь такой? Остается только сменить тему разговора.
Мама кивает.
Фрэнк подбивал клинья к Ине, когда та еще только в колледж поступила. Он ее совершенно не интересовал, но все увивался, увивался, прилип как банный лист. И папа ну, в общем, не стерпел такого отношения к своей сестрице. Особенно после того, как их собственный отец Она осекается и зажмуривает глаза.
Что «их отец»?
Не хочется копаться в этих руинах истории, детка.
Тут внимание наше привлекает низкое монотонное жужжание у окна. В стекло бьется оса. Мама вздрагивает. Внутри меня зарождается холодок воспоминания, но я резко отметаю его.
У меня все из головы не идет, как Джесс вчера мутузил Кеннета, говорю. Знаешь, он на него прямо верхом залез и все впечатывал, впечатывал в него кулак, пока все лицо кровью не залило. Тогда, в самой гуще происходившего, я даже не успела поразмыслить над тем, сколько в этом агрессии и жестокости даже ужас берет. Слишком была поглощена оттаскиванием родного брата от сводного. Но вот теперь как припомню тошно становится.
Мама все молчит, и я наконец решаюсь произнести вопрос, не дающий мне покоя весь день:
Полиция убеждена, что Джима убил Джесс, да?
Она опускает веки, будто от внезапного приступа боли, но потом поднимает на меня глаза. Под каждым по огромному темному мешку.
Не важно. Он твой брат, и ты всегда должна быть за него. На его стороне. Что бы ни случилось. Понятно?
Хочешь сказать, что
Шейди Гроув, послушай. Всю жизнь Джесс только и делал, что добросовестно присматривал за тобой. Следил, чтобы тебя не обидели. Возможно, теперь пришло время позаботиться о нем. Повторяю вне зависимости от обстоятельств. Для этого человеку и даны братья и сестры. Взгляд у нее уже совсем не потерянный. Она пристально смотрит мне прямо в зрачки и хватает пальцами меня за подбородок. Ты меня слышишь?
Слезы текут по моим щекам, застревают в горле.
Да. Слышу.
Папа вечно твердил Джессу, что печься обо мне его главная задача, обязанность и ответственность в жизни.
Мама права: виновен он, невиновен, а мое дело его защищать.
Глава 8
В семь часов утра два дня спустя я забираюсь в школьный автобус, и сразу все взгляды обращаются ко мне. По рядам бегут шепотки. Вчера вечером про гибель Джима говорили в новостях и сообщили, что, по мнению правоохранительных органов, дело тут «нечисто». Престранное выражение. «Нечисто». Естественно, нечисто. Что может быть чистого в убийстве? Еще корреспондент сказал: полиция отрабатывает сразу несколько версий. Но больше ничего, никакой конкретики. Следователи опрашивали меня, как полагается, в мамином присутствии. Спрашивали, как Джим вел себя дома, как мы с Джессом с ним уживались, ладили ли Я отвечала правду, но, конечно, слегка ее смягчила. Смикшировала. Чтобы картина вражды между отчимом и пасынком предстала не такой ужасной, как в действительности.
С самим Джессом вчера полиция тоже имела очень длительную беседу и велела ему сегодня приходить опять, пропустив школу. Но я не верю, что он имеет к этой жути какое-то отношение. Не могу себе позволить верить. Да, они с Джимом последнее время воевали, но мой брат никого не смог бы убить, даже отчима. Значит, там оказался кто-то другой. Возможно, кто-то из строителей. Джима на работе никогда особо не любили. Слишком вспыльчив, слишком остер на язык
Орландо трижды звонил узнать, не нужно ли нам чего, а вот от Сары ни слуху ни духу с того момента, как она высадила меня возле маминой машины у своего дома и мы с Хани пересели в мою и отправились дальше. Наверное, просто не представляет, что сказать в такой ситуации, или боится «нарушить границы». Однако в этом молчании с ее стороны нечто тягостно знакомое мне.
В автобусе я нахожу себе место впереди, во втором ряду, чтобы поменьше встречаться с народом глазами. Втыкаю наушники и пялюсь в окно. В школу идти как-то тревожно, неохота, но с другой стороны приятно наконец выбраться из дома, уйти подальше от маминой бездонной печали и от соседей, с утра до вечера идущих к нам со своими пирогами, запеканками, соболезнованиями и вопросами, ответы на которые мне к тому же запрещено слушать. Я вызывалась остаться дома присмотреть за Хани, но мама велела мне отправляться на учебу, а малышку, мол, найдется кому закинуть в ясли.
Мы несемся вдоль широкого поля, укутанного в этот час утренним туманом. Коров на выпас еще не выгнали. Когда автобус проезжает мимо моего расколотого молнией дерева, мне, как всегда, начинает казаться, будто его побелевшие, ломано-изогнутые ветви так и тянутся ко мне в немой мольбе. Впрочем, на фоне водянисто-серого неба оно выглядит сейчас жутковато и сиротливо как еще одно привидение в моем мире потерянных душ. Может, это из-за смерти Джима или страха за Джесса, или из-за Черного Человека, не перестающего терзать меня по ночам, но сегодня любимый дуб нисколько не успокаивает меня. Наоборот, его вид навевает тоску, чувство обреченности и даже легкого ужаса.