Он надеялся, что, глядя на военных, на праздничные приготовления, на оживленные площади и радостных людей, тоже почувствует праздничное воодушевление, но не вышло. В голову лезли всё те же мысли о доме в Нишанташи, о Перихан и о том, что бы еще можно было сделать в Анкаре. Чувствовал он себя жалким и глупым. Ему и хотелось бы рассказать Мухтар-бею что-нибудь, что могло бы его порадовать, но нечего было. Потом, присмотревшись к хозяину дома, он усомнился, что тот сам испытывает такую уж радость. То, что он принял за праздничное возбуждение, наделе было нетерпением и тревогой. Когда горничная поставила на стол мясо, Мухтар-бей снова повеселел. Рефик подивился на него и в который раз подумал, что портит всем настроение. «Стоит им меня увидеть, как они начинают тосковать. А ведь я думал, что принесу людям свет!» — сказал он себе и опять начал рассказывать Мухтар-бею, что видел на улицах. Только он заговорил о крестьянине в фуражке и с флагом в руке, приведшим на праздник всю свою семью, как Мухтар-бей вдруг перебил его:
— Хорошо, очень хорошо, но что будет после? Придут ли к власти новые кадры?
— Новые кадры? — удивился Рефик. Потом, решив найти нечто общее между своими мыслями и ожиданиями Мухтар-бея, начал говорить о том, что новые кадры непременно должны принести с собой новые идеи и планы.
— Даже если к власти и придут новые кадры, все останется по-старому, — улыбнулся Рефет-бей.
— Хорошо, но скажи мне, в чем движущая сила кемализма — в идеях или в кадрах?
Рефик сказал, что и в том, и в другом, но это не главное, а главное — это новый подход к деревне. Мухтар-бей спросил, что это за новый подход, но объяснений Рефика слушать не стал: пожаловался, что мясо жесткое, потом сказал, что оно слишком горячее. Он явно искал предлог, чтобы рассердиться. Поэтому Рефик не стал говорить, что суть нового подхода к деревне заключается в некотором развитии провозглашенного Народно-республиканской партией принципа народности.
— Реформы были осуществлены благодаря кадрам, и кадры эти состояли из одного человека, — сказал Рефет-бей.
— И этот человек сейчас в Стамбуле на смертном ложе, — печально сказал Мухтар-бей и, кажется, сам испугался своей прямоты. — Что будет после?..
— Вам, я думаю, известно, что в наших государственных учреждениях новых кадров ждут не дождутся, — усмехнулся Рефет-бей и обвел взглядом сидящих за столом, пытаясь понять, какой эффект произвела его шутка.
— То есть ты хочешь сказать, что дело реформ погибло? — в голосе Мухтар-бея прозвучали угрожающие нотки. Он поднял брови и сурово, обвиняюще посмотрел на Рефет-бея.
Назлы, желая, должно быть, сменить тему проговорила:
— Эти куски положите сюда, на тарелку, я кошке дам. — Потом обернулась к Омеру, который за столом не сказал еще не слова, указала вилкой на жирный кусок мяса, лежащий на краю его тарелки, и спросила: — Ты будешь это есть?
— Опять ты меня неправильно понял, Мухтар! — сказал Рефет-бей. — Что с тобой сегодня? О, шпинат в оливковом масле!
— Нет, я тебя правильно понял, — проговорил Мухтар-бей. — Если реформы шли только благодаря одному человеку, значит, когда он умрет, и реформам конец. Но ведь это не так! Что вы думаете об Исмет-паше?
— А вы слышали, что сказал об Исмет-паше Шюкрю Кайя? — спросил Рефет-бей и начал рассказывать. Когда у Исмет-паши воспалился желчный пузырь и врачи на некоторое время запретили ему ездить верхом, Шюкрю Кайя пошутил по поводу этого запрета… Остановившись, Рефет-бей сказал, что забыл, как именно пошутил Шюкрю Кайя, и улыбнулся. По этой улыбке все поняли, что история была ему не так важна, он просто хотел сменить тему.