– Холодом веет. Возьмите фонарик, а я лучше пойду. Прямо идите, прямо, прямо… никуда не сворачивайте, – машет Швейцар рукой из освещенного прямоугольника за его спиной.
Впереди бездонная чернота. Луч высвечивает призрачную ледяную химеру на гробе с протянутой к посетителям лапой с когтями. В лицо вморожена кружевная маска, усыпанная бисером, что делает его еще более ужасным. За спиной генерала с грохотом захлопываются двери. От действия луча света по лицу химеры начинают стекать струйки воды.
– Э-э-э… э-э-э… э, – неожиданно раздается из репродуктора за его спиной какие-то дикие ужасающие звуки.
– Мы передавали концерт тибетского горлового пения, – бойким голосом объявляет дикторша.
– Тьфу, чтоб тебе пусто было! – плюется генерал, и радио замолкает.
С лязгом открывается дверь за спиной.
– Вас вызывают к дирехтору, – раздается голос швейцара.
Генерал, пятясь задом, отступает к дверям.
– Что за чудище у вас там?
– Да, санитары шалят. Фигуры из льда паяльником вытачивают.
* * *
«Ладно, – говорит Чезаров, – продолжим знакомство. Сегодня у нас сплошной интернационал: это вот наш немецкий друг Визбор. Притворяется латышом, а на самом деле не скажу кто. Выпьем, потом скажу. Он, кстати, поет. Это моя жена, она же его любовница. Шучу… шучу! Мимо тещиного дома я без шуток не хожу… Разбирайте дам, товарищи. Ну, будем! За Родину, за Сталина, за Лаврентия Павловича Берия!»
«Может быть, мы за каждого в отдельности выпьем?» – предлагает генерал.
«О, цэ – мысль! Выпьем, господа хорошие, за упокой души товарища Сталина! Не чокаемся! – он опускает руку, и оркестр начинает исполнять минорную мелодию. – Пусть земля ему будет пухом!»
Хозяин щелкает пальцами. Стоящий за деревом человек в штатском машет платком, и музыка замолкает. Хозяин делает несколько дирижерских движений рукой, и оркестр начинает наяривать другую мелодию. Володя подхватывает Леночку сзади за талию, и они делают несколько танцевальных па.
«Вот, бери пример с молодежи, – обращаясь к Шкловскому, говорит Чезаров, – а то приходит как-то ко мне в одно место закрытое и обижается на меня, что я ему не помог. Я бы ему и помог, да только он меня не послушался. А помнишь, как появилась Беата?»
«Еще бы!»
«Был месяц май…»
* * *
Полсотни пьяных офицеров восседают за длинным столом в зале с изображением батальных сцен и рыцарскими латами на стенах. Портрет Гитлера над камином то и дело подвергается обстрелу из пистолетов. Один из офицеров старательно расстреливает его из арбалета, позаимствованного у молчаливого рыцаря. Официантки в аккуратных фартучках и чепчиках обслуживают стол. Одна из них стоит с фарфоровым тазом перед блюющим в него офицером в польской форме. Другой щиплет ее за зад… по ее лицу текут слезы… и приговаривает:
«Терпи, немецкая сучка, терпи».
Оркестр из трех музыкантов, расположившись на рояле, исполняет «Лили, Марлен». Над столом раскачивается на низко висящей перекладине дама в рыжей короткой шубке. Она выделывает ногами затейливые кунштюки и поет. Увидев входящего в зал Шкловского, дама, сбрасывая шубу, отрывается от перекладины и в легкой комбинации с визгом прыгает в его распростертые объятия.
* * *
«Какое было время! – обращается Чезаров к Беате. – Я за него попросил, а то его б в тот же вечер забрали! Потом его так-таки и арестовали, но это было потом… Смешная история?»
«Обхохочешься», – говорит Шкловская и вдруг начинает смеяться в полной тишине, а за ней и все остальные.
«Кя-ррр!.. Кя-аррр!» – каркает с ветки ворона.
* * *
Оранжерея со статуей античной богини. За окном каркает ворона на ветке.
– Здесь вы можете ночевать, – говорит женщина в белом халате.
– Прятаться, – уточняет Шкловский.
– Лучше сказать: скрываться.
– Почему мы на «вы»? – он привлекает ее к себе. – Забыла, как мы с тобой…
– Ой, только не сейчас. Вечером, после закрытия, – вырывается и убегает.
– В детстве, – обращается генерал к хорошенькой лаборантке, – в доме моего приемного отца тоже была оранжерея. Там была статуя. Кто-то из взрослых, стоя за ней, пошутил надо мной. «Ты убьешь отца, сказала мне статуя страшным голосом, переспишь с его дочерью и ослепнешь!» Я испугался ужасно, особенно за отца. Отец был богатым человеком, он взял меня с улицы в девять лет и воспитывал до двенадцати, как родного.
– С улицы!? – прижимает она в ужасе ладошки к щекам.
– Сивилла оказалась права: я предал отца…
– Ах… – вскрикивает лаборантка, – какой ужас! У нас тоже есть статуя в оранжерее, – отступая от его натиска, говорит лаборантка, указывая назад, – богиня любви Венера. Раньше у нее в руках был кувшин, а сейчас его нет.
Он берет ее за талию и ставит на пьедестал, между руками статуи.
– Ой, – успевает она только вскрикнуть. – Как же вы его предали?
– Его расстреляли чекисты, после того, как я показал, где он спрятал золото. Мне было двенадцать тогда, как сейчас моему.
– Дети неподсудны.
– Его расстреляли бы в любом случае: если бы не нашли, за то, что не отдал, а когда нашли – за то, что скрывал.
– А что было потом?
– Я стал генералом, женился на его дочери, встретив ее в тридцать шестом году. Она стала актрисой. Я все вижу, но ничего не понимаю, что происходит вокруг.
– Ой, Вера Николаевна! – вскрикивает она и пытается высвободиться.
За спиной генерала стоит заведующая оранжереей.
– Мы тут с Венерочкой в куклы играем… как тебя зовут? – спрашивает генерал.
– Меня Оля зовут, отпустите… – лепечет лаборантка.
– С куклой Лёлей.
Она выскальзывает, наконец, из двойного объятия и убегает.
– Бедная твоя жена, с кем ты только ей не изменял.
– С тобой в том числе.
– В чем я совершенно искренне раскаиваюсь. Что это за ритуал такой: предавать неродного отца? Представляю, кем бы ты стал за родного.
– Облить керосином родного отца… цитирую Маяковского… и пустить по переулку для освещения улицы.
– Ой, ой, что ты делаешь?
Он подхватывает ее, ставит между руками статуи и уходит. Поскольку она склонна к полноте, то не может вырваться из объятия Венеры.
– Эй, стой, идиот! Куда ты? Я прощаю тебя! Да отпусти меня, дура! – ругается она на статую.
* * *
«Ну, а вы что расскажете, Визбор?» – спрашивает Шкловская.
«Я расскажу, только я не Визбор…
«А Борман!» – орет Чезаров.
«Какой шутник», – отмечает Шкловская, поднимая бокал.
«Да, он – шутник, но я действительно Борман».
«Тот самый?» – изумляется Беата.
«Как же вы у нас оказались?» – спрашивает Шкловский.
«Я уже в сорок четвертом году понял, куда ветер клонит, и связался с вашей разведкой. Когда брали Берлин, отсиживался в кустах сирени. Рядом танки ваши стояли и стреляли куда-то, а я сижу в генеральском мундире, сверху на меня падают использованные снарядные гильзы. С тех пор не люблю сирень. Пока я в сирени сидел, в рейхстаге моего двойника расстреляли».
«Обычные танки, эт что? – перебивает его Чезаров. – Хоть и Пантеры. Сидим мы в траншее уже под Берлином, слышим танки идут. Звук совсем рядом, а танков не видно. Вдруг из тумана выползают… гробы. Черные, бронированные. Ползут и урчат. Мы замерли и очнулись только тогда, когда из гробов пулеметные очереди раздалась. Немцы специально танки свои… голиафы они назывались… под гробы замаскировали, чтобы ужас на нас навести. Мы их гранатами забросали, они остановились, но стали взрываться…»
«Вон гроб», – кричит Володя, указывая в сторону реки.
«Ой, гроб!» – истошно кричит Леночка.
«А вон еще! Плывут по реке».
«Где?» – спрашивает Шкловская.
«Пошутил», – смеется Володя.
«Что испугались? – хохочет Чезаров. – А каково нам было там, – указывает он куда-то назад, – на фронте».
«Хм, на фронте, – усмехается Борман. – Давайте лучше выпьем. Раскинулось море широко…»
Гости подхватывают:
«И волны бушуют вдали… Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли…»
«А расскажите, пожалуйста, про Гитлера», – просит жена генерала Бормана.
«Я могу рассказать вам про Еву Браун. Она была со странностями: ходила голая по замку даже при нас и мочилась в китайский фарфор. Хотите спою „Лили Марлен“? Я неплохо пою».