Он уточняет, что не имеет претензий к хозяйке безвоздушных замков. Её не на чем ловить: она никогда не скрывала, что бытиё дневной ваты ей безразлично, для неё красота и неприглядность – побочные эффекты конденсации, а мера вещей – сгущение аромата, коим она питается. Если ему приспичит зачитывать обвинительные акты – он пойдёт к зеркалу, благо их тут дохрена.
Сбрасывая со счетов подвид болотных угробищ, он вслух размышляет о вате, в которую расползалась фауна трясины. Стерильная? В ряде случаев – вероятно. От того и ныряли. Мягкая, тёплая, питательная? С перебоями. В сравнении с ватой бомонда – сырая, промозглая и в перспективе голодная. Может быть, гусеница не осознаёт принцип, по которому приграничные топи делятся на ярусы, но метод прослеживается даже сквозь млечную дымку и вызывает чувство неловкости.
Гусеница отрывает от майки ленту. Произносит без запала, будто включает звуковую дорожку:
– А я гадаю, чем тебя контузило. Отрезал себя от всякой выгоды. Поэтапно. То есть, на состояние аффекта не спишешь. Выжимаешь отсюда одну отраву. Окей, пограничный туман и горючее – как ни назови: одну отраву. Остальное бросаешь на пороге как реквизит в гримёрке. Кому рассказать – не поверят. Пожалуй, мой не слишком благоверный поверил бы, а больше никто. Впрочем, некого шокировать… Умела бы стирать память – вот тогда бы оторвалась. Слушай, на что ты живёшь?
Неприличный вопрос. Недопустимый. В контексте пассажа – закидывающий крючки за пределы капсулы. Она бы ещё спросила, куда он уходит, покидая безвоздушные замки, и на какие звуковые волны, кроме позывных, откликается.
Хороший вопрос. В том смысле, что он сам не знает ответа.
Неслучайный вопрос. Не кажется случайным. Блеснул вершиной айсберга, а под водой – тонны… Чего?
Он молча поднимает брови. Гусеница извиняется с неожиданным жаром:
– Я не хотела. Вырвалось.
Он меняет тему, верней, заходит с другого фланга. Заткнуться не получается: накатило, разверзлись хляби небесные, отворились авгиевы конюшни.
Говорит, что гусеница придерживается невысокого мнения о болотце, но публика верхних ярусов вообще не удостоена мнения. Исключения есть: их можно пересчитать по пальцам. Одной руки не хватит, но двух – более чем. Трясина расползлась и взбаламутилась сама по себе, и столь же неподконтрольно впиталась в грунт. Незабвенное шаблонное угробище, как ни странно, узрело суть: «болотце уже не то». Зато безвоздушными замками гусеница дирижирует виртуозно, лепит из них что попало, ибо месиво податливо.
Зачем он опять поминает ошмётки болотца, а следом некомплиментарно проезжается по верхним ярусам? Это садизм или беспечность? Беспечный садизм.
Лучше не смотреть на гусеничные пальцы: теперь она связывает ленты в петли. Не смотреть, не читать в ломанной пластике ужас бессилия, готовый переродиться в нападение. Не думать о ливнях нейтральной полосы: это неуместно, да и просто стрёмно. Ещё бы не стрёмно: каждый узел напоминает о царевне-лягушке, которая не лягушка и не царевна.
– Блин, – гусеница бросает агрессивное рукоделие. – Я опять похожа на ночную версию савана за авторством Пенелопы.
Он не сдерживает смешок и закуривает.
Может, пора озвучить, что если его понесёт в трясину, это будет какая-нибудь альтернативная топь – не та, что исхожена вдоль и поперёк? Произнести, что его держит обещание, не данное с особой жестокостью – своего рода последнее милосердие к страшным сказкам, расцвечивающим нейтральные полосы и сумеречные пейзажи на подступах к пограничью?
Но он молчит, ибо уверен, что ненавязчивые гусеничные срывы, припадки тлетворной ревности, рокировки причин и следствий, осознанно предвзятый поиск виновных и намеренная подмена страха перед невозвращением из-за черты пошленьким кошмаром болотного рецидива – всё это не имеет к нему отношения: хозяйка безвоздушных замков мучается из-за того, из-за чего мучаться поздно, и никакой реванш не освободит её, как никакое фиаско не добьёт.
Гусеница уходит переодеваться, а он думает, что эмоциональная путаница на предмет его и не его взаимодействия с не полностью разложившемся органическим веществом сработала как прививка. По остальным пунктам не придерёшься: гусеница не сравнивает, не подгоняет второго любовника под привычные лекала, не досадует на неизбежные несоответствия – короче, не оправдывает ожиданий. «Конечно, ритм, раскачивающий верхние ярусы, изменился. В чём я должна разочароваться? Иначе и быть не могло: ты ведь совсем другой. Не лучше, не хуже. Похожий как брат – порой до смешного. Но другой. Вот если бы атмосфера осталась прежней – тогда я решила бы, что схожу с ума. А если бы я сошла с ума… То закидала бы тебя императивами, которые ты так нежно любишь. Если бы я закидала тебя императивами… Ты бы отбросил экзистенциальные сомнения и проиллюстрировал на пальцах все десять миллионов отличий между тобой и предсмертно влюблённым. Можно я закончу упражняться в сослагательном наклонении?».
– А ведь что-то тебя пробило на поток сознания на полной, по твоим меркам, громкости, – говорит гусеница, вползая с пола на табурет уверенным волнообразным движением. – Куда-то ты вёл.
– И довёл, – фыркает он.
Собеседница словно не шкурку сменила, а откатила ласкающую взгляд систему к до-разодранной версии. Матовый уголь джегинсов, жидкий базальт водолазки без рукавов – лаконичный шик, раздетость без обнажения – начинают казаться униформой. Впрочем, почему «казаться»?
– Только неизвестно, кого довёл основательней. Так на какие рифы тебя несло?
Примечания
1
роковая женщина (фр.)
2
прекрасная дама, не знающая милосердия (фр.)
3
Ave – Радуйся, Pater Noster – Отче Наш. Дополнительное чтение молитв – мягкий вариант епитимьи, налагаемой на кающегося.
4
зеркало (исп.)
5
одиночество, пустынная местность, тоска по кому-либо (исп.)
6
запись (англ.)
7
балы жертв (фр.)