Встречает её взгляд с неизбывным, врождённым ликованием.
И то, и другое – правда.
Тело, забытое между стеной, диваном и оболочкой компаньона, замирает, аккумулирует силы, будто не слышит, но предчувствует звонок будильника. Ещё немного и врубит автопилот.
Встань и иди.
Это больше, чем готовый завизжать будильник.
Это – глас господень.
Пограничный ветер – вне категорий «хорошо» и «ужасно», «правильно» и «непростительно», «надо» и «не надо».
Но шулерские катапульты, снова… Болотце, опять болотце… Как занесло, почему, зачем? Когда его вышибет из пограничной зоны, обнаружатся сотни причин – неоднородный клубок, слипшийся ком. Но сейчас – (кипенный хлопок, ржавые брызги, тот самый взгляд, саргассово море) – нет ответа.
***
– С ромом и позывными разобрались, – скалится приятель. – А лично я внушаю тебе отвращение?
– Конечно. Поэтому по возвращении мне придётся слезать с твоих коленей, тебе – с моих, надеюсь, за пару часов распутаемся…
– Не аргумент. Болотный твистер не исключает гадливости.
– Пограничные вылазки исключают.
– Аргумент.
Симметрично вцепившись друг другу не в глотки, но рядом, они балансируют на краю обгрызенного овала, помятого ромба, мнимого сердца, короче, лужи, соединённой с придорожным прудом узкой протокой. Ухмылка блуждает, переползая с лица на лицо.
– Ты на исторические рожи не похож, – поясняет он, сдерживая хохот.
– На кого я похож, понятно и мифическому ёжику, и твоему невидимому спутнику, – фыркает любимый враг. – А вот на что, по-твоему, похожа лужа, на берега которой нас принесло?
– Не хочу этого произносить.
– Почему?
– Тупо стесняюсь.
– Какого бушприта ты стесняешься?
– Этого самого. Я, как ты мог заметить, мастер видеть повсюду одно и то же, обсасывать одни и те же триггеры…
– Чего же ты, прошу прощения, ждёшь, мастер?
Задавленный хохот пробивается неприличным хихиканьем. Затихает.
– Смотри сюда, на проток, – шепчет визави. – Спорим, в середине нога мощно провалится, а по краям…
– Только ботинки замочишь, – кивает он, удерживая себя в масштабах лужи.
– Да, мелководье… – неодобрительно тянет любимый враг. – И если перекрыть судоходную полосу…
Его пошатывает. Разворачивает, хотя он стоит где стоял. Выпрямляет. Мышцы натягиваются корабельными снастями. Содержимое грудной клетки достигает температуры плавления – и застывает.
– Хрен ты из этой лужи выберешься, – хлещущий ветер, метал обертонов. – Разве что по суше. Счастливой малярии.
В лице напротив проступает цвет. Бешенство. Упоение. Один глаз прищурен – надо же, знакомая птичья привычка. Или не птичья?
– Я вижу тебя на капитанском мостике, – сообщает визави.
Ах вот оно что. Он смотрит в подзорную трубу – смотрит из транса более глубокого, чем обещал провал в пограничье на скорую руку.
– Неистово сожалею о том, что вижу именно тебя. Буйно радуюсь по тому же поводу. По-хорошему здесь должен быть не ты. Нечего тебе здесь делать. Три. Должно быть три фрегата.
– Куда понёсся? Ты же придумаешь историю заново.
Подзорная труба исчезает вместе с прищуром.
– Бл*ть, я её придумываю, а она, собака, сопротивляется. Я помню, «это уж как водится». Хочу стряхнуть флотилию, а моя флотилия не стряхивается. Воображаю обоюдный абордаж – в подробностях, с последующим взятием в плен, – повествующий подмигивает, – потому что какая манга без плена? – мрачнеет. – Но знаю, что всё свершится на расстоянии пушечного выстрела. Почему ты в гордом одиночестве?
– Представления не имею. Полагаю, мои опаздывают: понимаешь, каноничное раздолбайство…
– Да откуда у тебя свои? – визжит любимый враг. – Нет у тебя своих! Ты сам по себе! Ты давно вне закона! Тебе положить на имперские замашки, национальные интересы, финансы короны и прочую хрень!
– Пока ни слова неправды, – нарочитую непринуждённость тона легко принять за сарказм.
– Верь мне… – качнувшись, будто подстреленный, приятель смыкает веки, оседает: приходится обнять его свободной рукой. – Верь в этот бред…
– Не бойся, я умею.
– Боюсь, этого никто не умеет.
– Делить безумие, пороть чушь, внимать и верить, – губы складываются в усмешку болотного образца. – Право, не знаю, как сказать, но ты у меня не первый. Не отклоняйся от курса.
Морёный глаз открывается. Второй остаётся прищуренным.
– И женское имя чуть не во весь борт! – репортаж словно не прерывался. – Нет, серьёзно? Думаешь, можно прибавить к невенчанной пассии слово «святая», и будет пристойно?
– Вы там что, все как один охренели со своим пуританством? – вызревающий хохот принимает форму возгласа. – «Невенчанной пассии»… У сеньориты родословная на девять гобеленов, а характер страшней родословной!
– То есть странно, что переименованный корабль вообще слушается штурвала, – иронизирует визави. – Дальновидный выбор, ничего не скажешь.
– Развлекаешься? Посмотрел бы я на тебя…
– Смотри.
Ходок за черту, бесполезный предмет, атипичный герой-любовник распахивает глаза – беспроглядные, дикие, голодные, и в лице мученика с готического портала вдруг проступают черты безмолвной, кинематографически красивой гусеницы, словно эти двое всегда были недвусмысленно, кровно похожи, а он только что заметил. Сомневаться не приходится: таков ужасающий лик настоящей любви.
Ему становится дурно. Тело, забытое между диваном и стеной, стремится к отключке. Гаснет шафрановое солнце, тьма катится с горизонта.
Колесо погружается в лужу по самую гайку, чавкает ненадёжное, податливое дно…
Порядок, велосипед не ложится на бок, девушка пролетает выбоину и штурмует пригорок.
Сумрак рассеивается. Приятель, на руке которого он повис, выдыхает. Может, на самом деле они оба не падают, потому что держат друг друга за шиворот, а прочие жесты – лишняя суета? В пограничной зоне воля весомей физики.
– Господи, ну что, что ты здесь забыл? – вопль любимого врага возвращает луже масштабы озера.
– А ты? – он заводится с пол-оборота. – Что ты устроил на этих берегах? Чем набиты твои трюмы? Что ты ради наживы делал?
Героический пафос снижается цинично-болотной мимикой:
– Чего я только ни делал… Впрочем, тебя не удивить.
Они душат нехороший смех, уткнувшись друг другу в плечи, но если он, поднимая глаза, готов к противостоянию, то лицо компаньона по вылазкам белеет пораженческим флагом, растерянный шёпот хрустит отчаянием:
– Чем набиты мои трюмы?
Жаждет неожиданного ответа, но оппонент безжалостен:
– Золотом и прочей блестящей ветошью – чем же ещё?
– До гнусности скучно… Должно быть что-то другое, – приятель замирает. – Нет. Не вижу иного повода. Не вижу иной добычи.
Призывно вздрагивает кадык, пепельно очерчивается яремная вена, зажатый в руке угол воротничка кинжально остр. Он отводит взгляд и цедит буднично, между делом:
– Слышь, я тащусь с того, как мы двое стоим и презираем материальные ценности.
Визави делает первый вдох за минуту, подхватывает:
– Не столько презираем, сколько находим недостаточными. Неудовлетворительными. Ничего не меняющими. Нам ли не знать, что они кружат голову, замыливают зрение, отягощают карманы и рюкзаки, на световых скоростях утекают в ту же клоаку, из которой взялись, а если не утекают, то приедаются и бесят.
– Короче, говори, что искал на этих берегах священный грааль, – фыркает он.
– Да вы там что, все как один экзальтированные фанатики? – любимый враг с наслаждением возвращает должок. – При чём тут священный грааль? У вас в каждой колонии по граалю?
– По паре. Тысяч. Разных. Чтоб всякой твари… – он смотрит под ноги, смущается, улыбается. – Очень старая шутка. В любой непонятной ситуации говори, что ищешь священный грааль, – поднимает взгляд и добавляет ошарашенно, далеко не в мажорной тональности, с привкусом фатализма: – Не исключено, что найдёшь.
Дымно сереет шафрановое солнце, лиловеет клубящаяся высь. Тёмные воды медленно катятся с горизонта. Он обращает лицо к югу. Хочет, чтоб жахнуло.