На то и уникумы.
Они тормозят возле отбитой у снега скамейки, забираются на спинку как на жердь, закуривают.
Школота школотой.
– Как ты думаешь, нас видно с проезжей части? – усугубляет гусеница.
– Сомневаюсь. А что?
– Было бы круто спалиться вот так сразу.
– Да ладно, – отвечает он подчёркнуто флегматично. – Город большой.
– А болотце не очень, даром что расползлось.
– Сейчас середина рабочего дня, – пожимает он плечами.
– Какого дня? – с наслаждением недоумевает гусеница.
– Резонно, – он выдыхает дым сквозь самоедскую ухмылку, пускается в рассуждения: – Но должен же быть стабильный доход у половины фауны. Хотя бы у трети. То есть нельзя исключать, что горстка представителей означенной фауны трудится как честные люди – или имитирует процесс – по расписанию. Можно предположить, что сорок часов в неделю заняты те, кого не встретишь на болотце раньше семи, хотя прочие ориентируются на время заката, особенно осенью и зимой, кто не пропускает ни одного уикенда, за кем тянется ничем не перешибаемый флёр уныния, породить который может только фасад образцовой ячейки общества…
Гусеница хихикает сально. Издевательски. Переходя на личности. Понятно, наугад бросаемые камни приземляются в конкретных огородах. Чёрт, а ведь по последнему пункту он надеялся ошибиться.
– Я не беспокоюсь на самом деле, – признаётся она, отдышавшись. – Просто было любопытно, подбросит ли тебя от слова «спалиться». Демонстративно не подбросило. Что до меня, я предпочту избежать нежданных встреч с не спящими, не занятыми и не молчаливыми, но, в сущности, почему бы тебе не выгуливать вдову своего дружка?
Гусеница запрокидывает голову, выдыхает струйку дыма и выдаёт:
– Это не я подсадила его на загулы в пограничную зону. Он достался мне готовым продуктом, хоть на стену вешай как эталон стиля. Или как плакат – в диспансере соответствующей специализации.
– Достался…
Он опять думает о свойствах пространства, допуская, что на территории, где трясину по мановению холёной руки сменяют безвоздушные замки, у гусеницы два основных режима – обалдевшая до звенящей тишины подружка ходока за черту, ныне переквалифицированная в девушку с блистерами, и la belle dame sans merci2 – поэтому в замороженную дневную вату она сорвалась, чтобы оперативно стать чем-то третьим.
Ошмёток 8. Две Ave и три Pater Noster
– Это не фигура речи, – щурится гусеница, рисуя зигзаги огоньком сигареты. – Именно достался. Был извлечён из левого болотца, а через месяц приведён ко мне с пояснением: «Сматываю удочки, уезжаю, а молодому человеку есть куда идти, но он не пойдёт, откинется, жалко. Смотри, вдруг тебе надо». По-моему, ты уже не слушаешь.
Так он понимает, что на морде случился исповедальный покерфейс, то есть курить разумней, чем говорить.
Скупой синопсис скребёт по мозгам будничной девальвацией и неподсудным дезертирством. Хочется выплюнуть, что так дела не делаются, хотя очевидно – так они и делаются. При самом удачном раскладе. То, что ему рассказывают – пристойный, порядочный вариант, но под забралом апатичной мимики он выпадает в осадок, захлёбывается, свирепеет, будто взгляд его не замылен и дух не искривлён.
С чего вдруг? Формально – близко к дому не ударило. Но кажется, что ударило прямо в крышу и она поехала, понеслась любимым маршрутом.
Он представляет себя заблудившимся в двух музыкальных дорожках, одну из которых находит до неловкости знакомой, хотя слышит впервые, а вторую знает наизусть, потому что сам её написал. Мелодические рисунки наслаиваются, путаются и срастаются в тревожной гармонии. Причина в родственных тональностях? В особенностях аранжировки? В перекличке мотивов? Недостаточно.
Скрытая логика отношений между голосом и фоном, звуками и отрезком времени, на котором они расположены, делает разные песни трэками с одной пластинки, посему он курит и сопоставляет события несопоставимые, остервенело проецирует, уязвлённый, раненный проходным эпизодом – за себя и за того парня. Или за того парня как за себя.
Делиться переживаниями с собеседницей ни к чему. Во-первых, она помянет пару-тройку его болотных эскапад, спросит: – «То есть это – удобоваримо, а с моей истории тебя перекосило?», и будет права. Во-вторых, зачем ей мутный, но увесистый пункт из списка его функционирующих триггеров?
– А я смотрю и понимаю: надо, – продолжает гусеница, игнорируя нелюбезное отсутствие возражений. – Он мне понравился. Ты не просечёшь, если не начать издалека… Или с шок-контента. Он был у меня первым.
– Что?! – дым вместе с кашлем застревает в лёгких.
– То, – передразнивает она, явно полагая, что теперь-то заручилась вниманием, разбудила аудиторию эффектом неожиданности.
Следует отдать ей должное: сейчас он бы встрепенулся, даже по-настоящему засыпая от скуки, а не пряча воспалённое нутро под бронёй глухоты и флегмы, присущей ходокам за черту в той же мере, что нервозность и возбудимость.
– Ладно, всё не настолько страшно, – гусеница окутывается дымовой завесой, являя собой живую отсылку к нетленному шедевру в жанре абсурда. – Если скажу, что он лишил меня невинности – введу в заблуждение. Если скажу, что он стал моим первым мужчиной, когда о невинности речь не шла даже в плане сугубо техническом, ты поймёшь меня превратно.
Она замолкает – по видимости, обеспечивает паузу для превратного понимания. Добавляет спиралей в клубящуюся ширму и ныряет в речитатив:
– Представь меня образца пятилетней давности. Гусеничная природа диктует жрать всё, что попадается на пути, не разбирая, трава это, мясо, дух святой или какая-нибудь альтернативная субстанция. Темперамент располагает тасовать колоду любовников, а лучше – две. Необъяснимое пристрастие к определённому типажу сужает круг кандидатов, но не является проблемой: выбирать есть из кого, дом уже заболочен по самую крышу. Но вдруг ощущаешь себя не гусеницей, а бодливой коровой без рогов. Отлавливаешь мужчину, который с двух шагов тебе очень нравился – и отталкиваешь, корчась в отвращении. Думаешь: наверное, у всех так, это с непривычки, надо притерпеться, но я никогда – слышишь? – никогда не делаю того, чего делать не хочу. Эксперимент повторяется – десять раз, двадцать. Тот же итог: мужчины меня привлекают, пока я на них смотрю, и вызывают отторжение, стоит до них дотронуться. От прикосновений к женщинам, за редким исключением, не перекручивает, но и удовольствия никакого: они мне безразличны. Свои – гусеницы – тоже не вариант. Ими любуешься, их втягиваешь в персональный театр, играешь в них чужими руками, но в объятия к ним не тянет, хоть убей. Подайте на блюде межвидовое скрещивание. То самое, которое невозможно, потому что омерзительно. Что делать? Продолжать в том же духе: надстраивать над болотцем ярусы, чтобы отделить мистерии от вакханалий, а касаниями награждать единственное тело – собственное. В принципе, нет поводов для досады. Можно спать со всеми, кто проползает мимо, и быть в разладе со своей плотью, а можно не подписываться на обязательную программу, но не отказывать себе ни в опытах, ни в наслаждениях. Для разнообразия допустимо прибегать к помощи манекенов. Что я имею в виду? Отлавливаешь сносного облика девочку и переодеваешь её в мальчика. Всё по чёткому прейскуранту, чтобы не усложнять. Пресная еда ужасна, но, если приспичило поработать челюстями, лучше жевать резину, чем дерьмо. К чему этот смешок?
Последний вопрос звучит окриком. До уязвимости агрессивным.
– Не в тему, – признаётся он. – Снова подумал, что куда ни плюнь – попадёшь в клубок навязчивых мотивов.
– Например?
– Например в параллель между соитием и поглощением.
– А, вот ты о чём, – гусеница разгоняет дымное облако. – Ну да, всё те же любовь и голод, попробуй не перепутай… Ты не ляпнул: – «Я б на это посмотрел». Про меня и моих манекенов. Спасибо.