Он:
– Вставьте под эту фразу: «Даже человек без фантазии может себе представить, что делается здесь в затяжные дожди».
Я:
– Под это – плохо. Причем здесь кошки? Лучше – сюда.
И опять спорим… Наконец он, тихо:
– Бет, о какой ерунде… мы… (Взглянул-то как! И впрямь…)
Потом уходит торговать сосисками, которые привезла член профкома Сергеева, а я остаюсь монтировать. Нет! Всё сегодня нелепо, всё не клеится! Но через какое-то время приходит:
– Смонтировали?
– Нет. И больше не буду. (Лис, не могу сегодня!)
– Но Бет, всех не оплачешь. – (Лис, дорогой мой Лис, да не о том я!) – Я из командировки автобусом ехал, рядом мужик сел с семилетним мальчиком, а тот по дороге р-раз!.. и умер. (Нет, не понял.)
И всё же улыбнулась:
– Лис, Вы – это Вы, а я… – и отвернулась. И вышла. Но возвратилась: – А сюжет я смонтирую завтра, так что не волнуйтесь. (Жаль, что не понял). – Постоял. Попробовал пошутить. – Да не надо, – отмахнулась.
…Сегодня привел на запись передачи сына:
– Может быть, – наклонился к нему и показал на пульт, – Белла Эмильевна разрешит тебе кнопочки понажимать? – взглянул почти робко.
А у меня как раз голова болит, болит!.. никого бы не видеть, не слышать! И даже его. Но снова поднимается на пульт:
– Вот фотографии архивные… показать бы в эфире.
– Хорошо, покажу. Передайте ассистенту.
Уходит, а я разрешаю Саше «понажимать кнопочки»:
– Смотри во-он на тот монитор, там сейчас твой папа появится.
И нажимает кнопочки… аккуратненький, красивый мальчик, его сын.»
Сложная ситуация складывалась у Белы, – двое детей, а тут появляется талантливый и симпатичный журналист, в котором она видела… а, может, только хотела видеть то, чего в своё время недоставало в муже. Да, было в моей подруге такое же, что и во мне, – неугасающее желание высматривать в тех, кто оказывался рядом, лучики света, которые, проникая в душу, помогали бы отыскивать то, что приподнимало над буднями жизни.
«Вчера на троллейбусной остановке Лис подошел ко мне, а лицо… Лицо его светилось тем светом, который… Но, вопреки этому сиянию (Испугалась?) сказала скучно:
– Давайте сделаем «Прямой провод» и впрямь прямым. (Нашла, о чем заговорить!) И пусть начальники сами принимают вопросы.
– Нет, не захотят, я их знаю. (Бет, не надо сейчас о начальниках!)
Но подошла «четверка», вошли, сели, а я опять:
– Ну, тогда в холле поставим параллельный телефон, чтобы зритель видел: ассистенты вопросы принимают в прямом эфире. (Зачем ерунду несу?)
– Нет, зрителю всё равно, прямой ли эфир, кривой…
И говорит уже так громко, что женщины, сидящие впереди, оглядываются, а я:
– Не думайте так о зрителях, – сказала тихо, подавая пример, но он все так же:
– Зрителю просто надо слышать ответ на свой вопрос.
– Не кричите, Лев Ильич, а то уже весь троллейбус нас слушает.
А он – всё так же:
– Да и начальники… Им бы лишь отметиться в «Прямом проводе».
И встал, чтоб выходить, взглянул с упрёком:
– Прощайте, Бет!
Почему «прощайте»?
…Знаю, слышу: до его эфира еще два часа, и он слоняется по коридору, пощелкивая пальцами. Вызывает? Значит, не совсем простился. Но не выйду. Сам придет… И входит:
– Что же это Вы, Бет, вчера так и не отоварились? Чай индийский привозили, горошек зеленый, конфеты, голубцы в банках.
– Да вот… Ждала-ждала, когда очередь рассосется, а она…
Мои коллеги притихли, слушают:
– Зря-зря, – остановился возле моего стола, поправил расползшиеся сценарные листки.
– Да ладно, Лев Ильич, – не взглянув, прижала листки рукой, – что было, то прошло… фик с ними, с голубцами, которые в банках. (Нет, не взгляну на Вас, не хочу, чтоб коллеги…) – Но всё ж взглянула коротко: – Что у Вас сегодня? Будете отвечать на вопросы любимых телезрителей?
– Да, ответим… любимым…
Постоял, еще раз подровнял листки (Пальцы-то у него какие длинные!) и, не дождавшись еще одного моего взгляда, нерешительно вышел.
Потом вместе дежурили на пульте, – если Москва начнет футбол, то «бросим» в эфир объявление, что наших передач не будет. Но футбола не было, так что он «отвечал любимым», я «выдавала» новости, а после эфира вместе шли к троллейбусу по подсохшей тропинке вдоль оживающих акаций.
– Лис, – обернулась к нему, – а ведь весна!
– Нет, осень, – не оторвал глаз от тропинки.
– Да взгляните вон на то поле… через дорогу, озими-то как заизумрудились!
– Нет, все равно осень.
– Это в Вашей душе, а не…
– Да, в душе.
Как раз подъехала его «единица», прыгнул в нее:
– До свидания, Бет!
– Всего доброго, Лис!
…Вместе ехали и сегодня. Стояли на задней площадке, притиснутые к окну, и я через забрызганные стекла всё смотрела на лужи, выпархивающие из-под колёс машин, на последние ошмётки снега, – ведь уже во всю резвилась весна! – а еще на уплывающие дома, в окнах которых металось отражённое солнце, на мётлы черных лип, обрезанные ветви которых отчаянно тянулись в небо, и тут ненароком набрела на слово «счастье»:
– Мопассан писал, – сказала, прикрыв глаза от солнца, сверкнувшего из лужи, – что при всей своей славе и деньгах, был счастлив только минут пятнадцать.
– Е-рун-да! – словно отрезал. – Счастья вообще нет. Одна физиология.
– А если, к примеру, – засопротивлялась, – художник всю жизнь мечтал написать что-то такое и наконец…
– И это физиология, – обрезал мой финал.
– А чувство матери, – не унялась, – когда вдруг входит сын живым, хотя уже и не надеялась…
– Тоже физиология.
И всё это – громко, с вызовом, в набитом троллейбусе! (Да что с Вами, Лис?)
А выходя, бросил:
– Будьте счастливы, Бет!
И я, зажатая в угол чьими-то спинами, улыбнулась:
– Постараюсь.»
Из моих дневников:
«Смотрела в аппаратной, как записывали передачу Льва Ильича «Экран», и на этот раз вела ее не Рубина, а он сам. Как же всё не интересно, серо, – просто представлял рекламные ролики фильмов. Вышла во двор, присела на нашу «завалинку» погреться на солнышке. А вот и он. Подошел, сел рядом. Подумалось, интересно, а что ответит, если скажу ему о своём впечатлении… и стоит ли говорить? Но всё же спросила:
– Лев Ильич, зачем Вам нужна эта дешевка? – Взглянул удивленно. – Ну… «Экран» этот. – Не надо бы Вам… серьезному, умному журналисту вести такое.
Помолчал. Опустил голову.
– Да я только два выпуска проведу, Афронов так посоветовал, а потом отдам Рубиной, ведь она отлично провела интервью с Мироновым, да?
– Неплохо… А Вам надо бы придумать какую-либо интересную передачу, чтобы люди знали…
– «Люди знали»… – перебил огорченно и встал: – Вы же понимаете, что людям многое знать не положено, да и начальство наше…
И встал, махнул рукой, зашагал к корпусу».
И Сомин был прав. В те социалистические времена начальство только и было озабочено, как бы не пропустить идеологического «вывиха» журналистов и не рассердить Обком, не навлечь на себя… А, впрочем, отвлеклась я, и снова – к запискам Белы.
«Подхожу к корпусу, открываю дверь. Да, стоит в курилке с операторами. Теперь он часто вот так… Встречает? (Подойти бы, сунуть руки под его куртку-дублёнку, прижаться щекой к лохматому свитеру!) Но прошмыгиваю мимо, бросив всем «здрасьте», от которого и ему – «кусочек».
А после обеда, когда поднималась в аппаратную, окликнул:
– Бэт, разрешите узнать! – Остановилась. – Если на спецэффекте делать стоп-кадр, то после него обязательно нужен ракорд на семь-восемь секунд? (А в глазах-то – совсем другое!)
Объясняю. Нет, не понимает. (Хочет просто побыть рядом?) И опять говорю, а он смотрит с полуулыбкой:
– Пожалуйста, еще раз.
– Лис, у меня через две минуты эфир (Да рада я Вам, рада!) и поэтому в последний раз популярно объясняю: восемь секунд нужны для того, чтобы дать команду на включение синхрона, что ж тут непонятного?
– Все. Понял, – словно точку поставил.
А я уже иду в аппаратную… а он остается там, на ступеньке, и знаю!.. смотрит вослед.
…Записывали кадры к журналу, «воплощая» мои идеи и был послушен, даже робок, так что всё получилось отлично. Потом вместе торопились к Комитетскому автобусу, – ждали только нас, – стояли рядом, говорили о том, что получилось, что – нет и никого не замечали, а когда шофер вдруг притормозил и меня бросило прямо на него, то я, схватив его за плечо, вскрикнула: