Ему оказалось невыносимо сложно подняться по лестнице. И не потому, что нога не слушалась, и колено ныло и не сгибалось. Сложно, потому что там он вернется к тому, от чего ушел, к непонятной дыре в груди, к взглядам и молчаливому осуждению. И отчаяние, эта бескислородная паника, накроет его окончательно. Он шел все равно. Он был должен с этим встретиться. Он хотел понять, что произошло. И все исправить. Если еще что-то можно было исправить.
Перед дверью в кофейню он остановился, и сердце колотилось у самого горла, кривым, сорванным ритмом. Он дышал, и слышал собственное дыхание, и воздуха не хватало. Он положил руку на дверную ручку, и рука дрожала и не слушалась. Он открыл дверь, брякнул над головой колокольчик. Этот звук всегда радовал его, но сейчас от него становилось только холоднее. Он потревожил тишину, он вошел без спроса. И теперь не мог переступить порог, остановился около входа. Киану стоял одетый около барной стойки. Тильда собирала сумку.
Парка Тахти висела на вешалке около входа, его вещи так и лежали, нетронутые, на столе. Его тетрадь, его кружка с недопитым кофе, его телефон. Его телефон!
Киану посмотрел на него, но ничего не сказал. На его бледном лице тенью лежала усталость. Вокруг него облаком висела та бесконечная тоска, которая сопровождала его день за днем, даже в те редкие моменты, когда он смеялся. Сейчас ее можно было потрогать руками – черный полумрак теней, густой, соленый. Он крутил в руке неприкуренную сигарету, Хенна ему что-то говорила, так тихо, что Тахти не слышал. Тильда подхватила сумку и пошла к выходу.
– Пока, – сказала она Тахти тихо, на ходу.
– Пока, – сказал он.
– Пока, – Киану кивнул ей.
Тахти прошел к столу и взял в руки телефон, снял блокировку экрана. Одно новое оповещение. Тахти открыл его, тыкая в экран дрожащими пальцами. Серый. Пусть это будет сообщение от Серого. Или от Сати. Пожалуйста. Его руки стали такие холодные, что экран не сразу распознавал касания.
Сообщение прислал банк. Напоминание, что он должен был в ближайшее время внести плату за общежитие. Других оповещений не было.
Тахти написал Серому. Сначала через интернет, потом отправил сообщение. Ни одно из них не было доставлено ни через минуту, ни через две. Тахти слишком волновался, чтобы ждать дольше. Он позвонил Сати.
«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, оставьте сообщение…»
Тахти оборвал вызов, подождал пару минут, позвонил снова. То же самое: абонент не абонент.
Киану вернулся к столу, подхватил сумку. Он ходил со спортивной сумкой, но никогда не говорил, что занимается спортом.
– Будешь читать мораль? – спросил Тахти.
Киану покачал головой.
– Хоть ты объясни мне, что сейчас произошло? – спросил Тахти.
Он был готов к грубости, к тому, что Киану будет кричать, хотя он никогда не слышал, чтобы Киану повышал голос выше полушепота. Когда Киану заговорил, его голос звучал тихо и мягко.
– Он не слышит, Тахти. Он на инвалидности. И он очень переживает, только не показывает этого.
– Я никогда не считал Серого инвалидом, – сказал Тахти. – Считал скорее иностранцем.
Киану улыбнулся бледной, едва заметной улыбкой.
– Для него все выглядит иначе.
– Как что?
– Над ним издевались из-за того, что он не слышит. Он долго был один. Он всегда пытался общаться на равных, но он не может. Хочет – но не может.
– И Сати… – Тахти потер лоб ладонью.
– Сати считает Серого братом. По большому счету, кроме него у Серого никого нет.
– Я ведь не хотел, чтобы так все выглядело.
– Я знаю.
Киану все время натягивал рукава до самых пальцев. Тахти так делал, чтобы от него отстали с бесконечными расспросами, когда у него после Соуров были сбиты руки. А Киану? Что произошло с ним?
Тогда Тахти ничего про него не знал. Он узнает. Узнает даже больше, чем будет рад узнать. Но пути назад уже не будет.
– Что мне делать? – спросил Тахти еле слышно.
– Поговори с ним, – спокойным голосом посоветовал Киану. – Поговори с Серым. Он умеет слушать. Пожалуй, лучше многих слышащих.
– Я всегда думал, что он такой же, как все.
– Он такой же как все, – сказал Киану. – Только – ты скажи ему об этом.
– Да я пытаюсь, – Тахти указал на свой телефон. – Не могу дозвониться. Но я, да, я дозвонюсь. Спасибо тебе.
– Меня тебе не за что благодарить, – Киану кивнул в сторону двери. – Я пойду. Автобус скоро.
– Конечно. Пока. Спасибо все равно.
Киану улыбнулся своей грустной солоноватой улыбкой.
– Пока.
Глаза у него были печальные-печальные.
Когда Киану ушел домой, унося на плечах клубящийся полумрак, Тахти подошел к Хенне и попросил позвонить Сати.
– Я волнуюсь, – сказал он. – Он не отвечает на мобильный. И Серый тоже. Юдзуру. Не могу дозвониться.
Хенна кивнула и даже немножко улыбнулась. Она позвонила Сати с городского телефона. После, наверное, десятого гудка он снял трубку.
– Сати? Привет, это Хенна. Ты оставил в кафе свою куртку. …. Да, ладно, тогда уберу в шкаф. У тебя все нормально? …… а у Юдзуру? ….. Он с тобой? ……. А, понятно. ….. Да. …… Точно все хорошо? …… Ладно, давай, пока-пока. ….. Хорошо, да. …. Пока.
Она положила трубку и улыбнулась Тахти – на этот раз чуть шире.
– Он сказал, что Юдзуру поехал домой. Сказал, что все нормально. И что завтра придет за курткой.
– Вы знаете, где живет Юдзу?
– Он оставлял свой адрес в анкете, поэтому да, – сказала Хенна. – Погоди-ка.
Из-под барной стойки она вытащила потрепанную синюю тетрадь в клетку. На обложке маркером кто-то от руки написал слово «графики». Она отлистала тетрадь до текущей недели.
– Юдзуру завтра будет во второй половине дня. Может, тебе просто прийти сюда?
Тахти помолчал, кивнул.
– Да, возможно.
– Завтра будет Айна, но, может, это даже хорошо.
– Да, возможно.
– Юдзуру будет с четырех часов.
– Да, спасибо.
Она закрыла тетрадь.
– Всякое бывает, – сказала она.
Тахти только еще раз кивнул. Ответить что-то он не смог, не смог выговорить ни слова. Что-то внутри давило и сжималось, ему было сложно дышать. Хенна прошла вдоль стойки и забрала забытую кружку Серого, вымыла ее, вытерла, поставила на полку. Тахти стоял и смотрел на ее руки, и в ушах что-то монотонно гудело.
– Приходи завтра, – сказала Хенна. – Всякое бывает. Уверена, вы помиритесь.
Тахти накинул парку поверх влажной толстовки. Снег в тепле растаял, промочил ткань. Звон колокольчика смолк, и полумрак лестничного марша окутал его со всех сторон.
Еще в кофейне, когда он спускался по лестнице, заболело колено. Как он шел, он запомнил плохо. Как-то спустился, подвисая на перилах, как-то доковылял до остановки. Ждал трамвай, но потом кто-то из прохожих сказал, что ветка снова встала. То ли замело пути, то ли опять оборвало провода. Такое случалось постоянно. Пришлось идти пешком. Кое-как он доплелся до кампуса, как-то поднялся в дормиторий. Как-то оказался в душе, под струями воды, и только теперь заплакал.
Он плакал бесшумно, очень долго, не пытаясь себя остановить или отвлечь. Он, кажется, сорвал какую-то пружину, и его все еще трясло, когда слезы кончились. Он долго стоял, завернутый в полотенце, в душевой, и смотрел на улицу через запотевшее окно, и никак не мог собраться, одеться и пойти в комнату. Он не знал, спал ли Рильке и был ли вообще дома. Не знал, заметит ли он его красные глаза и что он будет говорить, если заметит. Он не знал, придет ли он в тихую сонную комнату, где выключен свет, и где можно будет завернуться в одеяло с головой и отвернуться к стене – или в комнату, залитую светом, с толпой людей, музыкой и бутылками, и тогда ему точно не отвертеться от расспросов.
Он очень устал, он безумно нервничал, у него не было сил объяснять, почему у него красные глаза, почему он два часа торчал в душе, почему он хромает и почему не хочет ни о чем говорить. Все, что он хотел, это дождаться утра, потом как-то прожить первую половину дня, а потом поговорить с Серым, и с Сати тоже, и вообще со всеми, и вот им как раз объяснить, что он не хотел, чтобы так вышло.