свободу от намордных тяг,
ошейных пут, и ждать успеха,
и тайно шить всевольный стяг…
Ведь не качает ног, рта лодка,
и не берёт нас вражий меч.
Лишь парой лишних кружек водки
сумеем стойкость тел отсечь.
И пусть летит благое тело
в высоты, падает иль спит.
Ах, кратковременное дело,
что утром траурно горчит!
Обида
Храня обид колючий ком,
глотнуть и выплюнуть так больно,
тосклив и зелен дикий сом;
и на губах от грусти сольно.
Плыву и воду рву во зле,
хвостом отпарывая клочья.
И давит горло шар во сне,
мотает новый ряд цепочкой.
Он тянет вниз. О камни бьюсь,
что раньше были чьим-то комом.
Глядеть на кости, них боюсь.
Отплюнул кто, стопил ли сома.
Держу, теряя речь, с глотком
не чую вкуса в куче, грамме.
Мечтаю только об одном -
не утонуть, храня свой камень.
Экспедиция
Минуя шхуны, сталь корветов,
усы начистив якорям,
рыщу ответ свой средь ответов.
Нос корабелит по морям.
Желая снова видеть солнце,
палю из пушек во хмели
в ночи. Он килем вдаль крадётся,
раздвинув камни на мели.
И парус в стойку, силы в вёсла!
В тумане вновь цепляя вдох,
упорно, зло смыкая дёсны,
трубит всё горло в зовный рог.
Фрегата рёбра все сжимая,
и в плевру паруса внося
всю мощь дыханья и желанья,
летит по водам рысью пса.
И дай, Бог, рейсу быть последним,
найти свой порт и дом, покой
числом осенним или летним,
и сжечь вдвоём корабль свой!
Индульгенция
Облатку в рот – монету Бога,
за отпуск новых, всех грехов,
пахавших вражье поле рогом,
мечом – тела и живь мехов.
И кровь вина впитаем в поры,
толкнув по горла борозде
ком теста, полня тре?зви норы.
Ах, сколько ж крови во Христе?!
Карманов шахты платят щедро,
купив меж акций весь лоток,
счерпав свои живые недра
в мечтах, что дал прощенье Бог.
Жар исцеленья будет греть их
за дверью храма и в домах.
В то будут скрепно верить дети,
греша при свете и впотьмах.
Алёшка и море
Горла?ны вновь о небе вторят,
иные – ищут цвет лаванд.
Моя же лодка ищет море
и рыбу, что крупнее Анд.
Я крюк отлил, согнул в Дамаске,
и сеть широ?ко сам пошил.
Собрал все силы и оснастку,
сомненья, страх весь сокрушив.
Ну, всё уже! Быстрей бы в море!
Не ровен час, как кто другой
изловит рыбу в том задоре,
которым пышу год сухой.
Вперёд! Отсюда! Тут забыли
о крыльях, силе, воле дум
и небе; даль себе закрыли
стена?ми страхов, зная шум
волны, свободы лишь по картам
и книгам, кадрам кинолент,
утратив раж побед, азарта.
Я уплываю. Там мой свет!
И пусть его достичь неможно!
Чем ближе к солнцу кину сак,
тем мысли легче, неострожней,
и рыб диковинней косяк.
Божьи мысли
Какие мысли думал Бог,
мою судьбу с твоей сплетая,
вливая в нас любовья сок,
и каждый день уто?к вливая?
Наверно, думал о весне,
о детском плаче и прогулках,
о том, что счастием везде
поля засеем, закоулки.
Быть может, знал обоих нас
сильнее нас самих бывалых;
мечтал украсить блеском страз,
и дать покой бегущим, алым.
В какие волны, сушь хотел
отправить, иль лишить чего-то?
Чтоб каждый соль свою доел
и мёд испил в лучах восхода?
Чего желал он выдать нам,
какою краской разукрасить?
Но знаю я, его весь план
с учётом битв был всё ж прекрасен!
Татьяне Ромашкиной
Машечка
Лучится сказочное имя,
с утра влетает первым в ум,
и входит в сны медово, зримо
цветами самых спелых клумб;
салютом брызжет так всеярко,
что с лиц печальных сходит груз.
Оно мне выпало подарком
сочнейшим, радостным на вкус.
Его нашёл в потоке окон
пустых и грешных, и святых,
узрев в тиши светлейший локон
и поступь ног его цветных.
Ах! Это грех – не спеть поэту
о нём, иль вовсе не узнать
его свеченья, чар, секрета,
что могут слух теплом ласкать.
И вот, ещё один повержен
герой от ласки добрых рук.
Оно – бальзам душе заме?ршей.
Оно – пока что страсть и друг…
Просвириной Маше
Бродячий музыкант
Толкая ком живого сердца
мешки дыханья в те края,
где будет радостно им петься,
в углах ни ноты не тая;
туда, где наш дуэт соитьем
исполнит песенный разлив,
хватая каждый бриз наитья
и запах мака, роз, олив.
Спеша и трогая все струны
ветвей иссохше-дорогих,
я кожей дхола вижу лунность,
деревья – станами нагих
танцо?вщиц, с ку?дрями живыми
в белёсых, чайных ли тонах
тела их (в роще обжитые)
манят с опушек, в сторонах.
Гастролью буду полнить тропы,
мотив и пыл нести в ту даль,
где меж воды, пустынь, сугробов
меня солистка будет ждать.
В порту
Обняло якорь дно,
приняв его в объятья.
Глаза кают цепно
глядят особой статью
на неба купол, в даль,
где соль сжигала руки,
щипала трюм, сусаль
фигур, и стен натуги.
А ветер в парус бил,
держали строй волокна.
Одни смотрели в Нил,
другие в город – окна.
Уставший остов, киль
о пыли троп мечтает;
пройдя пять тысяч миль,
мечту о снах качает.
И вот средь дней зимы,
направив стрелки галса,
корабль в зоне тьмы
в любви земле признался.
Жертвоприношение
Оплату дам букетом душ
и ожерельем из сердец,
когда возьму заветный куш -
тебя, как чуда образец.
Богам молитвы вознесу,
и жар направлю костровищ
в небесья, брызгая росу,
отваром древним с корневищ.
За счастье выплачу налог
какой бы Бог не запросил!
Из буквы вытяну я слог,
стараясь сотней своих сил.
Любым я толком послужу
во имя сладости мечты.
Весь ад цветами засажу
в пылу победной череды.
Заброшу бой, ремёсла, дом.
Не жа?дясь жертвами, ценой,
устрою мира всего слом,
лишь только б ты была со мной!
Волчья зима
И пастью дикой ввысь звуча,
зубами костно так стуча,
и злобью злобною мыча,
в морозе воями крича,
и стиснув жилы все у рта,
собравши мыслей все сорта,
меха посъёжил, чуть примолк,
ищу в зиме голодной толк.
Всё так, чтоб ленно не уснуть?
За хвост себя чтоб не куснуть?
Иль чтоб овчарням дать пожить?
Иль спортом зайцев закружить?
И меж полос стогов и нор
нет никого с осенних пор.
И лишь лиса, костром горя,
даёт надежду, не хитря.
Мечта про мякоть коз и кур
бредёт под кожей наших шкур.
Студёну ночь живя в лесу,
костьми тряся, мы ждём весну…
Очарованный заяц
Улыбки три – уста и глазки,
дороже сотен, тысяч лиц.
Ты красишь явь собою-сказкой.
Не канет Троица их вниз.
И не скрадут тоска и вечер
всё их прозрачие и шарм.
Они – маяк дороги млечной.
Они смиряют буйства жар.
И мне так греет, гладит душу
синь самых юных васильков,
что держит, воли не нарушив,
сильней охотничьих силков.
Сегодня так. Иные плоти.
Но ясный облик мне знаком,
хотя досель былые годы
нас не встречали за столом.
Среди лугов и птиц, и кварца
мы были в жизниях других,
наверно, мышкою и зайцем,
что в счастьи бегали круги.
Просвириной Маше
Подсолнухи
Второе солнце сеет ласку,
друзей касаясь и гостей.
Взошло, тоски снимая маски.
И город стал на тон светлей.
Оно – есть ты. Чаруешь дали.
Незрим алмаз твоих даров.
И туч развеются все шали,
как ты коснёшься холодов.
Под первым солнцем мира шири,
цветут сады, растут хлеба.
На Вас обоих, как кумиров,
все краски лиц глядят, любя.
Жар не таи, и даже лучик.
Теплом и светом всех пои.
Волшебным чудом ты живуща,
а мы – подсолнухи твои.
Просвириной Маше
Мышонок
Кривая пасть с клыками крови
схватила юрко до хвоста.
Природа смерти так сурова.
Природа жизни не проста.
Сцепив оковы, плен замкнулся.
И рёбра смял звериный хват.
И серый ком трофейно сдулся,
что был час раньше вороват.
И только дрожь последней жилы
надежду теплит между лап.
Исходят прежних схваток силы.
Он в хищном лике, будто кляп.
Победный взор. Финал охоты.
И сгло?чен куш в сей кутерьме.
В иной норе в ночи субботы
подарен дом в кошачьей тьме.
Весна ароматит
Весна молчит и арома?тит
сырым теплом от тихих луж,
зиме за снег водою платит.
Зима – владелец жидких душ,
что паром вьют, взлетая в небо,
и тем заводят круговерть,
как колос с семени до хлеба,
и тем минуют саму смерть.
А лучик солнца пахнет светом,
теплом и правом на любовь,
надеждой нежит кожу веток,
и всю под ней прозрачит кровь.
И видя трески льдов, и громы,
слова найдут поэтов рты,
и голь травой навьётся новой,
окрасив чудом полноты.
И цвет воспрянет из печалей.