звать дивной и кушать пломбир от куска,
и вылизать влажненький твой полумесяц
от копчика и до ячейки пупка…
Просвириной Маше
Благая
В твоей благодатности я растворяюсь,
святейшеством, лёгкостью полнюсь вовсю.
О губы и волосы, тело ласкаюсь,
как ветер о юный ручей иль лозу.
В твоей благоверности делаюсь чище
и верю всё чаще окружным краям,
опять отрекаясь от грусти и днища,
себя устремляя к чистотам, морям.
В твоём благочестии сладко, уютно,
под шёлковым телом блаженно до снов,
так живо, игриво, немного распутно,
свободно, полётно без думных оков.
В твоём благочувствии, будто бы в мае,
в один миг касаюсь огромной душой
всех-всех огоньков и цветений, и знаний,
и целой природы, простой, кружевной.
В твоём благозначии сам возвышаюсь,
питаясь от чуда, источника слов.
Тебя поднимаю и сам поднимаюсь
до верха деревьев, небес и богов…
Просвириной Маше
Распад алого союза
Пятнадцать яблок с дерева упали
в момент ветров в соседних городках,
когда все старцы и их дети спали,
ведь знали, что калитки на замках.
Но буря всё ж достигла мест великих.
И в чердаке поднялся хлам и сор.
Проник сюда знакомый вор, вселикий,
а строй смотрел багряный, старый сон.
И стали рушится штакетины всей клетки.
Засов был сорван парочкой толчков.
Остались ствол, его листва и ветки.
Очнулся вдруг союз хозяев, псов.
А в миг, когда всё яблоня сронила,
проснулись веки тучных и слепых,
и вдруг заметили, что сад разгородили,
и есть им нечего, под мётлами следы.
Теперь плоды, что красно так алели,
в чужих руках, карманах или ртах.
А старикам остались камни, ели,
осенний голод и бессонный страх.
Но всё ж поверили, что зиму перетерпят,
что по весне родит природа новь.
Одни плоды лишь мимолётны в эре,
в их семенах должны быть суть, любовь.
Поели фрукты, кто посмел их тронуть,
огрызки бросили на западных полях.
Но урожай другой взошёл у новых тронов -
не знающий родни, на новеньких стеблях…
Я вижу жаркий акт
Я вижу жаркий акт, какой мелькает всяко…
Усадьба, шик убранств, картины, полутьма
и бархат белых стен, и мебель в старом лаке,
над полом золотым зеркальность полотна,
душистый запах вин и сырного букета,
охапки васильков и жёлтой череды
средь звёздной тишины несущегося лета,
когда уже святы простейшие цветы;
везде любовь, ковры и волны штор и тюлей,
изгибы спин и губ, сплетенья рук и ног,
нектары пылких тел среди луны июля,
постель, разброс одежд и лоскуты чулок…
И я тут то стону, то тихну, каменею,
потом уже она, а после – в унисон.
Порой она на мне, потом и над нею…
Ах, Боже, я прошу, чтоб это был не сон!
Елене Тукаловой
Марципаны
А очи её – марципаны в глазури,
в овале из ниточек мелких ресниц.
Хотел бы создать я ещё одну суру,
чтоб их красоту воспевать без границ!
Меня бы услышал Аллах всемогущий,
и даже Христос обратился б в ислам.
Глаза – её влажная, райская гуща,
какую Перун или Зевс нам послал.
Наверно, все боги имели участье
в создании этих чарующих мест,
что их же самих за момент, в одночасье
они соблазнили, как хитренький бес.
Поэтому вниз отослали принцессу,
подальше от ангелов, жён и грехов.
И вот она здесь, окаймлённая весом,
дарует землянам секрет и любовь.
Екатерине Курочке
Белорусочка
По мне, она слегка серьёзна и сурова,
отважна и тонка, и ласкова, как луч,
вольготна и права, певуча, темноброва
и мелодична так, как сам скрипичный ключ.
И во все стороны направлен её компас,
с ветрами дружит шток и яркий, чистый флаг.
И к ней щедра вся солнечная ёмкость -
ложится весь загар, как свет, медовый лак.
Она везде смела, как жаркий меч Афины.
Она, как суть весов, чьи чаши хороши.
Живительна, как дождь, рассвет и витамины.
Отрада для округ, где люди, этажи.
Она, как ветвь Руси, побег России белой,
что выдала плоды любимо и любя.
И встретилась вдруг мне вещающей и спелой,
кофейной кроной влас играя и клубя.
Порою снится вдруг, летя ко лбу кометой,
пикируя в мой сон в гранитной темноте,
являясь в тишине волшебнейшим приветом…
И только в этот миг она со мной, во мне…
Елене Тукаловой
Шестая звезда
Вокруг успех, ошибки, люди
и три моста, витринный лоск
и проводов и рельсов путы,
ночами – россыпь белых звёзд.
Но средь всего, почти родного,
что в вечной рухляди, пыли,
пустого, свеже-недурного,
чему мерила – власть, рубли,
во мне мечта стихом сверкает
о ней, далёкой, непростой,
что для других живёт, сияет
в момент порочный иль святой.
Вот так живу, часы листая.
И в грёзах я слегка ожил!
Она – к Кремлю звезда шестая.
И до неё три сотни миль.
Елене Тукаловой
Самопогребенец
Горчичный жар мне грудь тревожит,
и растекается очаг
по тканям, порам бледной кожи,
влипая глубже, будто страх.
Резь одиночья жжёт и режет,
как соляной, густой клинок,
и мозг зудит, себя сам чешет.
Пылает в муках черепок.
Я измолол обиды, грусти
и изжевал весь перец тем,
как жерновами память, чувства,
и из потерь создал тотем.
Ему молюсь, добром венчая.
Слезами множу сталактит.
Но грозы бьют, ветра качают,
и угрожают столб разбить.
Они однажды идол свалят,
какой привалит боль и жар.
Он мне надгробьем лучшим станет
среди камней, деревьев, пар…
Ликёр
Пройдя по питейным домам, ресторанам,
пивным, винокурням и даже дворцам,
побыв в состояниях разных угаров,
и зная секреты любого дельца,
испробовав дюжины вин и портвейнов,
познав коньяки, самогоны и джин,
сварив уже девять рецептов глинтвейна,
я думал, отведал все-все купажи…
Но как сомелье я впервые ошибся!
Нашлась необычная форма искусств!
Как Вакх, Дионис охмелённый, влюбился
в её этикетку и запах, и вкус…
Елене Тукаловой
Хрустальный голос
Твердят, что нет чуда, любви или сказки,
что лжива краса или редкостен дар.
Но вновь отвергаю язычные пляски,
ведь в уши втекает сладчайший нектар.
Тот голос – хрусталь под алмазной огранкой,
ручей-невидимка, что чисто бежит,
иль струны, берущие разные планки,
по ним медиатор живой розовит.
Звучанье его, будто ангельский высказ,
что славным мотивом сплетает союз,
что вводит в усладу, соблазн или искус,
которым сдаюсь, поддаюсь, предаюсь.
Как дикая птаха на ветке, роскошна,
что в образе девушки в нужном ладу.
И я перед ней, будто кот на окошке,
внимающий песне в цветущем саду…
Елене Тукаловой
Армейская бесовщина
В лютейшей казарме удушливо, мутно,
кроватные нары, сапожная вонь,
и так перегарно, темно, многолюдно,
отвратный и страшный, отчаянный фон.
Тут страх пучеглазый ночами пугает
средь сапа и храпа, и газов из дыр.
В уборной шлепки, что колечки пронзают.
Салаги таранят бетон, мойдодыр.
Командные спрятались в сон или пьянство.
Летят на невинных удары ремней.
Творится безбожье, безлюдье, поганство,
как пытки в острогах средь крови, теней.
Уставом подтёрлись матёрые звери.
Царят беззаконие, рабство и дурь.
И многие в свет, наказанье не верят,
хотят самосуд, но не выдадут пуль.
Вся-вся атмосфера собою карает.
Тут каждый в какой-то неясной вине.
Тут вся человечность, терпенье сгорают.
Скорей бы приказ к наступленью, войне…
Недосягаемая
Я снова причастен к раздумьям о дивном.
Эскиз набросал, где удачный роман.
Сознанием жарким, большим и ретивым
лечу в неизвестный, столичный туман.
Средь сизого дыма и едкого смога
сияет кудесница, что молода,
на радость родам, незаметному Богу,
как будто бы Спасская чудо-звезда.
Я грежу о ней, и ветвятся идеи,
летят или скачут; и их не догнать.
Раздольны и так высоки те затеи,
глубокие, что до конца не познать.
Мечтательной кистью рисую и крашу
события будущих дней и ночей.
Макаю в палитру, стаканы и чашу,
придумав имение, сад, сыновей…
И акт сотворенья уже неподвластен,
пылает пожаром на веси, версты.
Но женщина эта всекроющей масти.
И все мои думы – пустые мечты…
Елене Тукаловой
Внук Советского союза
Ясный пейзаж деревенского мая,
зелень полей и посадок, бугров,
свежие ветры от края до края,