Май выдался особенно жарким; я расстегнул три верхние пуговицы на рубашке и запрокинул голову назад, рассматривая, как сквозь листву пробиваются яркие лучи солнца. На мгновение я ощутил себя под водой, все вокруг рассеялось, слилось в нефритовое пятно, переливающееся так быстро – до рези в глазах. Я сидел в оцепенении с полчаса, а потом решил позвонить Бастиану.
– Лео, у нас контрольная, – зашептал он в трубку, – на которой тебя, кстати, нет.
Я поморщился.
– Дописывай и приходи на наше место.
– Еще два урока.
– Окно в раздевалке, Басти.
Он утомленно вздохнул. До меня долетел старческий голос Винклера.
– Ладно, хорошо, – шепнул Бастиан и бросил трубку.
Я поднялся с лавки и направился к выходу из парка, прошел мимо детской площадки и улыбнулся старым воспоминаниям – мы с Бастианом проводили там все лето, когда были совсем детьми. На старой красной горке мы вырезали гвоздем наши имена, и я был уверен, что они до сих пор там остались. Теперь нашим прибежищем стала бетонная плита за кинотеатром – тем самым, где когда-то познакомились мои родители. На ней лежал старый матрас с пружинами, которые ближе к краю торчали в разные стороны. Не Бог весть что, но нам это место нравилось – мы чувствовали себя героями романов Керуака, болтали о жизни и смерти, о вечности, обсуждали разные мелочи, которые интересовали нас в то время, присматривались к цветным афишам кинотеатра и подолгу выбирали, на какой фильм пойдем в ближайшие выходные. Я тогда зачитывался Гинзбергом27 и без конца его цитировал. В такие моменты я особенно сильно ощущал свободу и юность – ничто не могло меня удержать; я принадлежал сам себе и мигающему неону, который заливал пространство вокруг кинотеатра по вечерам. Мне нравилось возвращаться домой по улицам, живущим своей жизнью – где-то гремела музыка, где-то кто-то дрался или принимал наркотики, кто-то плакал, заламывая руки, кто-то сходил с ума или медленно умирал. Я шел мимо всего этого, был частью чужой жизни, просто прохожим, смазанным пятном на случайной фотографии. Жаркими летними днями мы с Бастианом лениво валялись на матрасе, пили холодную газировку или по банке пива; иногда нас накрывала иступленная истерика, и мы смеялись так долго, что у нас обоих начинал болеть живот. Вокруг разносилось тяжелое эхо, наши голоса отражались от стен кинотеатра, бились об окна, а потом устремлялись в небо. Вечерами мы, утомленные жарой, вели себя тише – перешептывались о чем-нибудь или в полном молчании смотрели на звезды. Мы были обычными подростками, частью истории, которую сами выдумали.
Я прождал Бастиана почти час. За это время я успел побродить вокруг кинотеатра, изучить пестрые афиши – ни один фильм мне не понравился. Я заглянул внутрь, взял нам по банке вишневой колы и развалился на матрасе, щурясь от яркого солнца. К тому моменту, когда Басти появился, я почти задремал.
– Черт, тебе так повезло, что ты не был в школе сегодня.
Я сонно разлепил глаза и взглянул на Бастиана. С тех самых пор, как Басти перестал носить вещи, которые покупала ему Клаудия, он стал выглядеть лучше. На свалку отправились безобразные рубахи грязных цветов и свитера с ужасным орнаментом. Им на смену пришли обычные футболки и рубашки, которые Бастиан покупал на деньги, вырученные с подработок – мы с ним время от времени расклеивали объявления и занимались выгулом чужих собак. За прошлое лето Бастиан заметно вытянулся, время заострило его скулы; ему приходилось постоянно зачесывать назад отросшие темные волосы, потому что в противном случае они спадали ему прямо на глаза.
Я зевнул, потянулся и ничего ему не ответил. Тогда Бастиан сел рядом и вытянул ноги вперед.
– Винклер сегодня спрашивал про тебя, – сказал он. – Опять собрался звонить твоему отцу и выяснять, что за важные дела у тебя могут быть, если ты пропускаешь занятия.
– Старый козел.
Я протянул Бастиану колу, открыл свою – она зашипела и запенилась. С минуту мы сидели молча, разглядывая косые трещины на бетонной плите.
– Как дела в больнице?
– Не особо.
– Мне жаль.
– Я знаю.
Бастиан действительно сожалел и переживал, поэтому всегда оказывал поддержку. Он был рядом и никогда ничего не требовал взамен. Он был тем другом, которого я вряд ли заслуживал.
Мы помолчали еще немного. Я подставил лицо налетевшему ветру, неторопливо покрутил банку в руках.
– Элла со мной не разговаривает, – признался Бастиан. – Опять.
Я покачал головой. Элла была девчонкой из параллельного класса, по которой Бастиан с ума сходил еще с начальной школы. Несколько месяцев назад он пригласил ее в кино, и она согласилась, но после сеанса Элла только и делала, что пыталась от него отвязаться. Это было видно невооруженным взглядом, но Бастиан не хотел мириться с очевидными вещами.
– Черт, за тобой столько девчонок бегает, а ты прицепился к этой Шмиц. Тебе достаточно просто посмотреть по сторонам.
Бастиан неопределенно передернул плечами, уныло посмотрел на меня, потом уткнулся взглядом в торчащие пружины матраса.
– Серьезно, Басти. Она и в тот раз пошла с тобой в кино, чтобы только досадить тому типу, с которым якобы рассталась. Не лезь ты в это. Мы с тобой давно решили, что школьные драмы нам не нужны.
Бастиан ничего не ответил, только смял пустую банку и швырнул себе под ноги.
– Не думаю, что это хорошая идея – бегать за тем, кому это все не нужно, – продолжал я. – Если бы она была заинтересована, то…
– Ладно, я понял.
Бастиан качнул головой и посмотрел на меня. Я заметил, что на переносице у него высыпали бледные веснушки.
– Надеюсь.
Он тяжело вздохнул и попытался улыбнуться.
– А ты что будешь делать? Винклер был настроен воинственно.
– Да пошел он, – ответил я. – Пусть звонит сколько влезет, а на его уроках я появляться чаще не стану.
Бастиан рассмеялся.
– Меньше месяца осталось. Скоро это все закончится. Можешь поверить? Школа и все такое.
– С трудом.
– Да, – согласился он, – мне тоже не верится.
Неожиданно этот разговор нагнал на нас какую-то тоску, и мы постарались перевести тему. Бастиан пустился в долгие рассказы о затонувших кораблях, и я с интересом слушал его, пригревшись на солнце и крепко зажмурив глаза, чтобы яснее видеть перед собой пробоины в корпусах из африканского махогани и ужас на лицах капитанов, чьи судна навсегда затерялись в глубоких водах.
2
За кинотеатром мы просидели до темноты. Когда я вернулся домой, то застал отца на кухне. Он, склонившись над маминой шкатулкой с драгоценностями, искал в ней что-то. Перед ним на столе лежали жемчужные серьги, серебряные цепочки, брошь в виде стрекозы – перламутровые крылья, голова из розового кварца.
– Ты опять прогулял школу? – спросил он, не поднимая головы.
– Я был у мамы.
– Я знаю, но это не оправдание. Ты сам прекрасно это понимаешь.
Он казался печальным, почти убитым горем. Я сел рядом.
– Что ты ищешь?
Отец поджал губы и посмотрел на меня.
– Кольцо, которое подарил твоей маме на полгода отношений. Я рассказал ей о нем, и она захотела взглянуть.
Он вытащил из шкатулки крошечные серьги и отложил их в сторону.
– Никак не могу найти.
– Она забыла? – тихо спросил я.
– Немного, – после недолгого молчания ответил отец и грустно улыбнулся, – но она все еще помнит, что я ее муж.
Он хотел сказать что-то еще, но не смог – его глаза заблестели, он плотнее сомкнул губы, чтобы только не заплакать в моем присутствии.
– Мы его найдем, – горячо пообещал я и кинулся в родительскую спальню.
Я лихорадочно рылся в маминых ящиках, мне на глаза попадались полупустые флаконы ее духов, заколки для волос, таблетки. Пару раз я наткнулся на старые открытки, которые рисовал для нее по праздникам. Кольцо я нашел в маленькой жестяной коробке из-под печенья, где мама хранила все самое ценное: свадебную фотографию, письмо Андрея, которое он написал ей из армии, мой самый первый рисунок. Когда я вернулся на кухню, глаза у отца были красными, а ресницы мокрыми. Я немного растерялся, но подошел ближе и крепко обнял его за плечи.