Бастиан хмыкнул.
– Ты сам-то, – сказал он, доедая мороженое, – куда бы поехал?
– В Италию, – ответил я, – или в Россию.
В маминых книгах я видел фотографии Везувия и Колизея и хотел взглянуть своими глазами на них и Пизанскую башню, попробовать настоящую пиццу, побродить по местным музеям, насладиться следами эпохи Возрождения. Россия привлекала меня по вполне понятным причинам. Мне хотелось узнать, чем жила мама до переезда в Регенсбург.
– А в Италию на кой черт? – передразнил меня Бастиан. – Макарон давно не ел?
Я фыркнул и щелкнул его по лбу.
– Квиты.
4
В пятницу маму отпустили домой. Ей стало лучше, поэтому врач согласился на то, чтобы выходные она провела в домашней обстановке. Отец привез ее на машине и помог лечь в кровать. Оскар тут же запрыгнул на постель и недоверчиво обнюхал мамину белую руку.
– Оззи, – шепнула мама, поглаживая его за ухом.
Это был второй раз, когда ей позволили отлучиться домой. Первый был в конце февраля – мне тогда исполнилось четырнадцать, и день рождения мы отметили вместе: в тишине и покое.
– Как ты? – спросил я.
У нее был несколько отрешенный вид. Я видел, что ей трудно сосредоточиться на моем вопросе.
– Ничего, – она улыбнулась. – А ты? Как твои дела в школе?
– Мама, сейчас лето, – сказал я дрожащим голосом. – У меня каникулы.
– Конечно. Каникулы, – она улыбнулась и посмотрела на меня с таким торжеством, словно ей удалось разгадать какую-то сложную загадку.
В комнату вошел отец с миской супа для мамы. Я тихо сидел рядом и смотрел, как она ест с ложки. Отец не торопил, был аккуратен и постоянно хвалил маму. Он не рассказывал ей про работу. Он говорил о том, как сходил в магазин и пытался пересказать, как идут дела у Андрея – они недавно созванивались. Оскар положил морду мне на колено, и я рассеяно провел ладонью по его теплой спине, пытаясь заставить себя не выпадать из реальности снова.
Позже я ушел к себе в комнату и рухнул на кровать, закрыв лицо руками. Я лежал так с четверть часа, стараясь дышать ровно. Мне нужно было отвлечься, нужно было ухватиться за что-то. Я рывком сел, поднялся с кровати и включил компьютер. Первой моей мыслью было найти какой-нибудь фильм, но я никак не мог решить, что посмотреть.
Сотни мыслей в голове. Черт, Лео, сделай уже что-нибудь. Тогда я впервые пожалел, что не забрал у Альвина нашу папку. Это было странно, это было неправильно, но то, что было моей самой главной головной болью, помогало мне абстрагироваться от остальных проблем и переживаний.
До глубокой ночи я сидел перед монитором, изучая дело Михаэлы Фидлер – последней жертвы Ванденберга. Михаэла была еще жива, когда ее нашли. Она скончалась по дороге в больницу, но перед смертью успела коротко описать напавшего на нее мужчину. Ванденберг не довел свое дело до конца, потому что его спугнула шумная компания подростков. Он оступился. У полиции ушло три дня, чтобы найти его.
– Лео?
Я помотал головой и открыл глаза. Рядом со мной, скрестив руки на груди, стоял отец. Кажется, я заснул, пока читал интервью девушки, которая первой заметила Михаэлу, истекающую кровью.
– Уже ложусь, – сонно забормотал я, а потом весь похолодел, потому что понял, что на экране все еще открыта статья о Ванденберге.
Я потянулся к мышке, чтобы закрыть вкладки, но отец оказался проворнее. Он строго посмотрел на меня и открыл историю браузера, которую я не успел почистить. Ему в глаза бросилось обилие сайтов, которые я успел посетить за последние пять часов.
Это был конец. Я закрыл глаза, зная, что за этим последует.
– Я тебя предупреждал. Разве нет? – спросил отец, и в его голосе я разобрал разочарование и беспокойство.
– Да, но…
– Мои слова для тебя просто пустой звук?
Я замотал головой.
– Лео, я работаю с этим. Я знаю, что это такое, и ребенок точно не должен читать подобное. Черт, я днями и ночами думаю, как тебе помочь, думаю, что мне такого сделать, чтобы ты стал чувствовать себя лучше, но ни один мой совет тебе не поможет, если ты продолжишь цепляться за то, что случилось!
Он повысил голос, но тут же опасливо посмотрел на дверь. В соседней комнате спала мама. Нельзя было ее тревожить.
– Если ты будешь продолжать в том же духе, то это не кончится хорошо, – отец заговорил тише. – Я не смогу тебя везде контролировать, поэтому ты должен понять сам. Понять и остановиться. Тебе кажется, что все под контролем, но ты зациклен. Ты этого не осознаешь, но это в действительности так. Я видел подобное много раз.
Он закрыл лицо ладонью, перевел дыхание и продолжил:
– Займись чем-нибудь. Выбери то, что тебе нравится. Альвин оставил тебе камеру, если ты помнишь. Почему бы тебе не опробовать себя в съемке? Лучший выход из ситуации – отвлечься. Я знаю, о чем говорю.
У меня дрожали руки. Мне было так стыдно, что я вновь заставил отца переживать. Он не заслужил всего этого. Наша семья переживала не самый простой период, и я точно не делал лучше.
– Прости.
– Тебе надо извиняться перед самим собой, – ответил отец. – Подумай над моими словами, Лео. Серьезно подумай.
Он ушел, оставив меня наедине с холодным светом монитора – на растерзание моим голодным демонам, которые таращились на меня из всех углов комнаты.
Часть вторая
Крещендо
Глава 1
Дежа вю
1
«Поменьше естественности – в этом первый наш долг. В чем же второй, – еще никто не дознался».
Это я прочитал в книге, которую забрал у матери из больницы. Сборник лекций Уайльда – ее любимый, подаренный когда-то давно кем-то из близких друзей – она больше не хотела ни читать, ни видеть. Вместе с ним я забрал книги по искусству и наш старый семейный альбом. Мама больше никого в нем не узнавала. На почве сахарного диабета у нее развилась деменция. Все свободное время мы с отцом проводили около ее постели, но с каждым днем маме становилось все хуже. Отец старался держаться, но за три года он постарел лет на десять – на его лбу пролегли морщины, а глаза утратили бывалый блеск. Я врал сам себе, что вскоре все наладится, образуется – мама поправится, а отец перестанет быть таким угрюмым и молчаливым. Я врал себе по привычке, потому что всегда прибегал ко лжи, чтобы не видеть очевидных вещей.
После больницы я все утро слонялся по душному Регенсбургу, пока, в конце концов, не рухнул на скамейку под раскидистым ясенем в парке. Я долго смотрел в одну точку, вспоминая обреченность материнского лица и слова ее лечащего врача – прогнозы не были утешительными. У нас было так мало времени, а я совершенно не представлял, что с ним делать – оно исчезало на моих глазах, выветривалось, увядало, как последние цветы лета. Ухватиться бы за них, спрятать у сердца, но никак. Все в этом мире смертно – и человеческое тело не исключение. От слабых материнских улыбок мое сердце рвалось на части, и я мог думать лишь об одном – только бы оказаться рядом с нею в момент, когда все случится.
Я прогулял школу, но меня это совсем не волновало. Последнее время я часто пренебрегал ею, не слишком сильно тревожась о последствиях. Я учился в выпускном классе, мне нужно было думать о своем будущем, но я не мог этого сделать, когда мое настоящее трещало по швам. Я казался самому себе чужим человеком, кем-то, кто совершенно не знает, что делать со своей жизнью. В начале года у меня были какие-то планы, задумки. Я хотел хорошенько приналечь на нужные для поступления на юридический факультет предметы, но к середине мая эта затея перестала казаться мне такой уж привлекательной.
К семнадцати годам у меня выработалась скверная привычка – прятаться за свою тревожность. Я привык, что всегда могу уйти в тень, отказаться от встречи, сославшись на то, что плохо себя чувствую. Я прибегал к этому так часто, что очень скоро у меня не осталось друзей, кроме Бастиана. Если честно, то я не то чтобы сильно об этом переживал, потому что он был единственным человеком, которого я хотел видеть в своем окружении. Рядом с ним мне не хотелось притворяться – ему были хорошо известны все мои чудачества, он научился угадывать мои мысли и всегда знал, когда меня стоит оставить в покое. К тому времени я почти перестал думать о Ванденберге, но из-за него я вырос параноиком – нервничал, когда оказывался в длинных коридорах, на ночь запирал квартиру на два замка вместо одного, уходил в себя на несколько дней перед рождественскими праздниками, иногда принимал снотворное, чтобы только поскорее заснуть. Я не думал о нем осознанно, но какое-то подспудное ощущение присутствия неизбежно преследовало меня; его тихий призрак всегда ступал за мной по пятам. Первый год был особенно тяжелым – тогда Альвин уехал в Берлин, и я остался наедине со своими страхами и мыслями. Однажды я заглянул к нему домой под предлогом, что хочу поискать в его комнате журналы о фотографии, и Шарлотта с радостью меня пустила, угостив ароматным чаем. Оказавшись в спальне Альвина, я так и не решился сунуться в шкаф за папкой, в которой хранились наши заветные записи. Вместо этого я схватил первый попавшийся журнал – их у Альвина были десятки – и выскочил за порог с колотящимся сердцем. Не так и сильно мне нужны были материалы о преступниках, которые мы успели собрать. Я тосковал. Мне нужно было что-то, напоминающее о днях, когда Альвин был в Регенсбурге, и мы проводили почти все свободное время вместе. Мы часто созванивались. Альвин рассказывал о новых приятелях, о вечеринках, о преподавателях, об уютном магазине пластинок, который он обнаружил совсем случайно, прогуливаясь как-то вечером по центру города. Прошлой зимой он гордо признался, что его фотографии с кампуса опубликовала местная университетская газета. В общем, дела Альвина, в отличие от моих, шли хорошо. Каждый раз, когда на том конце провода он рассказывал мне что-нибудь интересное, я закрывал глаза и представлял себе Берлин, воображал себе жизнь, которой у меня не было.