– Зодиак тоже у всех на слуху, разве нет? Только вот он так и остался на свободе. Других же поймали по глупости. Вряд ли смертная казнь была пределом мечтаний и Гейси, и Банди.
Альвин остановился и посмотрел мне прямо в глаза.
– Есть что-нибудь, чего ты еще не знаешь?
– Это у меня спрашиваешь ты? Человек, который даже о Караваджо24 говорит так, словно когда-то знал его лично? Серьезно?
Альвин закатил глаза и двинулся дальше. Несколько секунд я смотрел ему в спину – прямая осанка, волосы заметно отрасли и слегка вились, ему бы не мешало постричься – и пошел следом.
– Я не хочу быть умным, потому что ум делает тебя депрессивным, – сказал он, когда я нагнал его.
– И чья это цитата? Кто это сказал? – насмешливо спросил я.
Альвин прищурился, хитро улыбнулся, а потом тихо рассмеялся.
– Энди Уорхол25.
– Энди Уорхол, – повторил я, – ну конечно.
Иногда бывали дни, когда мы вовсе не говорили о Ванденберге. Такое случалось редко и служило своеобразной передышкой, потому что нельзя было постоянно говорить о серийном убийце и при этом оставаться в порядке. В один такой день я показал Альвину «Chaplin» – небольшое уютное кафе, куда мы часто ходили всей семьей.
– Мне здесь нравится, – сказал Альвин, осматриваясь по сторонам, когда мы расположились за небольшим столиком у окна.
Внутри было не очень много посетителей, поэтому нас быстро обслужили. Я заказал томатный суп с гренками, потому что проголодался после школы. Альвин ограничился кофе и, дожидаясь, когда его принесут, с видом знатока рассматривал фотографии и рисунки на стенах заведения.
– Знаешь, это единственное место, где драники подают со сметаной, – заявил я, лениво разглядывая меню, которое уже знал наизусть.
Альвин оторвался от созерцания портрета Чарли Чаплина в шляпе и перевел взгляд на меня.
– Что?
Он казался задумчивым.
– Драники, – повторил я. – В России их едят со сметаной, а здесь – с яблочным муссом. Мама всегда считала это самой большой немецкой странностью. Она страшно радовалась, когда нашла это место.
Альвин печально улыбнулся.
– Ты чего? – спросил я.
– Чудесный человек твоя мама, – вдруг сказал он, а потом обернулся к официанту, чтобы поблагодарить его за кофе.
– Так и есть, – тихо ответил я, когда Альвин вновь взглянул на меня. – Иногда она называет это кафе своим убежищем.
Альвин подпер щеку ладонью. На нем была одна из его идеально белых рубашек – ни одного пятнышка. Пиджак аккуратно пристроен на спинке стула.
– У каждого должно быть убежище. У тебя оно есть, Лео?
Я задумался. Мне было спокойно у него в квартире – среди белых рамок, подсвечников и орхидей в горшках, но вслух я об этом сказать не решился, поэтому просто пожал плечами.
– А у тебя?
– Есть одно такое место. Оно за городом.
Альвин рассказал мне о небольшом домике, похожем на заброшенную хижину лесничего.
– Я наткнулся на него лет пять назад, когда мы с классом ездили в лес на пикник. Мы играли в прятки, и я набрел на эту несуразную хижину. Увидел заржавленную крышу сквозь деревья, решил проверить, что это такое. Внутри не оказалось ничего, кроме старого прожженного дивана и разобранного книжного шкафа. Все это было на втором этаже. Первый – целиком завален какими-то старыми учебниками и тетрадями. Я думаю, что там какое-то время жили охотники. Не знаю? Там в стене огромное чучело оленьей головы. Я здорово перетрусил, когда увидел его впервые.
– И часто ты там бываешь?
– Не слишком, – Альвин пожал плечами, – но мне нравится там снимать. Помогает, когда совсем нет вдохновения. Как-нибудь покажу тебе снимки, идет? Там безумно красивые цвета. Очень глубокие. Лес в дымке, деревья такого чистого зеленого цвета, что начинает кружиться голова, а черепица на крыше кажется вовсе не ржавой, а красной-красной. Разумеется, если уметь снимать правильно. А я умею.
– Кто бы сомневался, – усмехнулся я.
На лице Альвина вспыхнула улыбка.
– Считаешь меня заносчивым?
Я смутился.
– Что? Нет. С чего ты вообще так подумал?
Он рассмеялся.
– Расслабься. Просто шучу.
В тот же день Альвин рассказал мне, что скоро уедет учиться в Берлин. Он оканчивал школу, его оценки были блестящими, поэтому я почти не удивился, но все равно расстроился. Я так привык к тому, что Альвин всегда рядом, что мне было трудно вообразить иное.
– Эй, – примирительно протянул он, касаясь моего плеча, – я все еще здесь.
Я вяло кивнул.
– Когда ты уезжаешь? В конце лета?
Он немного замялся.
– Думаю, что будет лучше, если я перееду где-нибудь в июле, чтобы привыкнуть к новому городу. Понимаешь?
Я понимал это, а еще понимал, что ночные кошмары не заставят себя ждать, а вернутся с новой силой, когда я останусь наедине с собственными мыслями.
Мы стояли около дома, уже успело стемнеть. Я немного замерз и молча дышал на раскрытые ладони.
– Порадовался бы за меня, – сказал Альвин с легким укором.
Я решил, что он обиделся, поэтому метнул на него быстрый взгляд. Альвин улыбался. Для него отъезд не был трагедией – что за глупость. Для меня же был.
– Я буду тебе писать, – серьезно сказал он, – и звонить.
– Ты обещаешь?
Я чувствовал растерянность и страх. Альвин был единственным, кто знал все. Я не был готов отпускать его. Слишком рано. Я чувствовал твердую землю под ногами лишь в его присутствии. Только Альвин мог спасти меня. Только ему было это под силу. Я поспешил отвести взгляд, потому что был не в силах смотреть на него. Судорожно сжал в кармане смятые старые чеки.
– Обещаю. Ты слышишь? Я тебе обещаю.
– Ладно тебе. Ты будешь учиться в университете. Вряд ли у тебя будет время на четырнадцатилетку, – тихо сказал я.
– Откуда такие мысли?
Я снова передернул плечами.
– Предчувствие.
– Тогда не верь ему, Лео.
Альвин бодро потрепал меня по плечу, и мы вошли в темный подъезд. Лампочка на первом этаже замерцала и погасла.
2
Может, Альвин чувствовал себя слегка виноватым – не знаю, но до самого июля он старался проводить со мной больше времени. Мы вместе выбирались на вечерние прогулки с Оскаром, ходили в кино и просто бродили по городу. Иногда к нам присоединялся Бастиан, который ничего не имел против новой компании. Мы втроем могли часами обсуждать любимые игры и книги, могли взахлеб смеяться над разной чепухой. Надо признать, что это шло мне на пользу. Я стал выбираться из лап депрессии, начал больше разговаривать и чаще улыбаться.
– Узнаю старого Лео, – однажды сказал мне Бастиан, когда мы брели вдоль парка. – Я рад, что тебе лучше, правда.
Я и сам был этому рад. Иногда на меня вновь наваливалась апатия, и тогда я, барахтаясь в болоте ненависти к себе, нашаривал телефон и звонил Альвину и Бастиану. «Может, в парк? В кино? Я слышал, что там сейчас идет тот глупый фильм. Мы обязаны взглянуть на это убожество». Почти всегда у них было на меня время, а когда не было, я цеплял к ошейнику Оскара поводок и шел с ним на длинную-длинную прогулку. Отец был загружен работой, поэтому я старался его не отвлекать. Иногда клиенты приходили к нему домой – тогда отец запирался с ними в кабинете, а я сидел у себя в комнате вместе с Оскаром, чтобы не мешать. Время от времени я чувствовал острую необходимость проверить, что известно о Ванденберге. Не произошло ли где новое убийство? Тогда мы вместе с Альвином склонялись над экраном ноутбука и одержимо прокручивали последние новости. Нет, ничего. Все в порядке. Тем не менее, за несколько месяцев у нас с Альвином скопился целый ворох распечатанных статей. Мы вновь и вновь перечитывали информацию о жертвах Ванденберга, снова и снова изучали все, что могли найти о мотивах серийных убийц. Это захватило нас с головой, мы приходили в ужас от той степени жестокости, на которую может быть способен человек. Мы были над пропастью, мы стояли на рельсах перед поездом, который с оглушительным ревом мчался на нас из темного тоннеля. Нас интересовал не только Ванденберг. Не он один. Мы с дотошностью вычитывали заметки об убийце с Грин-Ривер, о Генри Холмсе или «Докторе пыток», о Дине Корлле, которого прозвали «Кэндимэн» за то, что его семья владела кондитерской фабрикой. Нас интересовало все. Имеют ли серийные убийцы схожие внешние данные? Передается ли тяга к убийствам по наследству? Куда на самом деле исчезают без вести пропавшие?