Но если он признается и покается, то в твоей собственной душе свершится чудо, которое позволит тебе протянуть руку и начать строить между вами мост исцеления. И иногда – хотя сейчас подобное может показаться невероятным – эта дорога может привести тебя к чуду полностью восстановленного доверия.
Мак сполз на землю и привалился спиной к камню и опустил голову.
– Папа, кажется, я понимаю, о чем ты говоришь. Но у меня такое чувство, что если прощу этого типа, он получит свободу. Как я могу простить то, что он сделал? Разве это справедливо по отношению к Мисси, если я перестану его ненавидеть?
– Макензи, прощение ни в коей мере не подразумевает освобождения. Поверь мне, свобода – последнее, что есть у этого человека. И не твоя обязанность его судить. Я сам этим займусь. Что же касается Мисси, она его уже простила.
– Она простила? – Мак даже не поднял головы. – Как она смогла?
– Благодаря моему присутствию в ней. Это единственный способ простить по‑настоящему из всех возможных.
Мак почувствовал, что Папа сел рядом с ним на землю, новее равно не поднимал головы. Когда Папа обнял его, Мак заплакал.
– Выпусти из себя все, – услышал он шепот Папы и наконец‑то смог это сделать.
Он закрыл глаза; слезы лились ручьями. Снова заполнили сознание воспоминания о Мисси, видения, где были раскрашенные картинки, карандаши и разорванное, окровавленное платье. Он плакал, пока не выплакал из себя всю темноту, всю тоску и опустошенность, пока не осталось ничего.
Сидя с закрытыми глазами, раскачиваясь взад и вперед, он умолял:
– Помоги мне, Папа! Помоги! Что мне делать? Как я могу его простить?
– Скажи ему.
Мак поднял голову, почти ожидая увидеть, что человек, которого он ни разу не встречал, стоит перед ним, но никого рядом не оказалось.
– Как, Папа?
– Просто скажи это вслух. В том, что утверждают мои дети, есть сила.
Мак зашептал себе под нос, сначала вполсилы и запинаясь, но затем со все нарастающей уверенностью:
– Я прощаю тебя. Я прощаю тебя. Я прощаю тебя.
Папа притянул его к себе.
– Макензи, ты такое счастье!
Когда Мак успокоился, Сарайо подал ему платок, чтобы он утер лицо. Мак неуверенно поднял голову.
– Ого! – проговорил он сипло, пытаясь отыскать слово, способное описать то эмоциональное усилие, которое он только что совершил. Он ощущал себя живым. Он отдал платок Папе и спросил: – Так значит, ничего страшного, что я все еще злюсь?
Папа ответил тотчас же:
– Абсолютно ничего! То, что он совершил, ужасно. Он причинил невероятную боль множеству людей. Это неправильно, и злость верный ответ на то, что настолько неправильно. Лишь не позволяй боли и опустошенности помешать тебе его простить и оторвать руки от его шеи.
Он подхватил свой рюкзак и забросил за спину.
– Сынок, ты можешь говорить о своем прощении сотню раз в первый день и столько же во второй, но в последующие ты станешь делать это все реже и реже, пока однажды не почувствуешь, что простил его окончательно. И тогда ты помолишься за то, чтобы он обрел целостность, и передашь его в мои руки, чтобы моя любовь выжгла из его жизни все следы испорченности. И как бы невероятно это ни звучало сейчас, ты, возможно, когда‑нибудь узнаешь этого человека с совершенно иной стороны.
Мак застонал. Однако, как ни сводило ему живот от тех слов, что произносил Папа, в душе он знал, что это правда. Они поднялись одновременно, и Мак повернулся в ту сторону, откуда они пришли.
– Мак, наше дело еще не сделано, – сказал Папа.
Мак замер:
– Правда? Я думал, ты привел меня сюда за этим.
– Да, но я же говорил, что должен кое‑ что тебе показать, то, о чем ты меня просил.