Девчонка спросила:
– Андрэ?
– Нет. Я Хэнк. Чарлз. Буковски.
– Вы ведь шутите, правда, Андрэ? – спросила девчонка.
– Ага. Я сам – шутка, – ответил я.
Снаружи слегка моросило. Они стояли под дожиком.
– Ладно, как бы то ни было, заходите, чего мокнуть?
– Вы действительно Андрэ! – сказала эта сучка. – Я узнаю вас, это старое лицо – двести лет, наверное уже!
– Ладно, ладно, – сказал я. – Заходите. Я Андрэ.
У них с собой были две бутылки вина. Я сходил на кухню за штопором и стаканами.
Разлил на троих. Я стоял, пил свое вино, осматривал ее ноги как можно глубже, когда он вдруг протянул руку, расстегнул мне ширинку и принялся сосать мне член.
И очень громко хлюпал при этом. Я потрепал его по макушке и спросил девчонку:
– Тебя как зовут?
– Уэнди, – ответила она, – и я всегда восхищалась вашей поэзией, Андрэ. Я думаю, что вы – один из величайших живущих на земле поэтов.
Парень продолжал разрабатывать свою тему, чмокая и чавкая, голова его ходила ходуном так, словно совсем разум потеряла.
– Один из величайших? – спросил я. – А кто остальные?
– Один остальной, – ответила Уэнди, – Эзра Паунд.
– Эзра всегда на меня тоску нагонял, – сказал я.
– В самом деле?
– В самом деле. Он слишком старается. Шибко серьезный, шибко ученый и, в конечном итоге, – просто тупой ремесленник.
– А почему вы подписываете свои работы просто – Андрэ?
– Потому что мне так хочется.
Парень уже расстарался вовсю. Я схватил его за голову, притянул поближе и разрядился.
Потом застегнулся, снова разлил на троих.
Мы просто сидели, разговаривали и пили. Не знаю, сколько это продолжалось. У Уэнди были прекрасные ноги, изящные тонкие лодыжки, она их все время скрещивала и покручивала ими, будто в ней что-то горело. В литературе они действительно доки. Мы беседовали о разном. Шервуд Андерсон – - Уайнсбург и все такое. Дос.
Камю. Крейны, Дики, Бронтё; Бальзак, Тёрбер, и так далее и тому подобное…
Мы прикончили обе бутылки, я нашел еще что-то в холодильнике. Мы и над ним потрудились. Потом – не знаю. Я довольно-таки тронулся умом и стал цапать ее за платье – то есть, за то, что от него оставалось. Углядел кусочек комбинашки и трусиков; затем порвал сверху платье, разорвал лифчик. Сграбастал титьку.
Заполучил себе всю титьку. Она была жирной. Я ее целовал и сосал. Потом крутанул ее в кулаке так, что девка заорала, а когда она заорала, я воткнул свой рот в ее, и вопли захлебнулись.
Я разодрал платье со спины – нейлон, нейлоновые ноги колени плоть. Приподнял ее из этого кресла, содрал эти ее ссыкливые трусики и вогнал его по самые нехочу.
– Андре, – сказала она. – О, Андрэ!
Я оглянулся: парень наблюдал за нами и дрочил, не вставая с кресла.
Я взял ее стоймя, но мы кружили по всей комнате. Я все вгонял и вгонял его, и мы опрокидывали стулья, ломали торшеры. В какой-то момент я разлатал ее на кофейном столике, но почувствовал, как ножки под нами обоими трещат, и успел подхватить ее прежде, чем мы бы расплющили этот столик об пол.
– О, Андрэ!
Потом она вся затрепетала – раз, другой, точно на жертвенном алтаре. А я, зная, что она ослабела и бесчувственна, вообще не в себе, я просто всадил всю свою штуку в нее, точно крюк, придержал спокойно, эдак подвесил ее, словно какую-нибудь обезумевшую рыбину морскую, навеки насаженную на гарпун. За полвека я кое-каким трюкам научился. Она потеряла сознание. Затем я отклонился назад и таранил, таранил ее, таранил, голова у нее подскакивала, как у чокнутой марионетки, задница – тоже, и она кончила еще раз, вместе со мной, и когда мы оба кончили, я, черт побери, чуть сам не подох.