Напротив, она выглядела прекрасно для своего возраста: подтянутая, элегантная, в стильном костюме из ворсистой ткани — Малки научила его узнавать Шанель — и даже на высоких каблуках. Да, женщина ее возраста не могла бы выглядеть лучше. Но —
Либор не искал замену Малки, но если бы он ее искал, то данная женщина была слишком — увы, слишком — стара для этого.
От него не ускользнула жестокая абсурдность подобных рассуждений. Тщедушный лысый старикан, чьи брюки не всегда достают до ботинок, чьи галстуки безнадежно поблекли, пролежав пятьдесят лет в ящике комода, чье тело с головы до ног покрыто печеночными пятнами, — кто он такой, чтобы считать какую бы то ни было женщину слишком старой для себя? Ко всему прочему, пока он с годами усыхал и съеживался, она, похоже, прибавляла в росте. Во всяком случае, он не мог припомнить, чтобы когда-то имел любовную связь с такой высокой женщиной. Он видел, что она столь же внимательно разглядывает его и наверняка приходит к столь же неутешительным выводам.
Все это промелькнуло в голове Либора за те мгновения, когда они приветственно пожимали руки.
Из разговора выяснилось, что она была — либо успела побывать — школьной директрисой, мировым судьей, председателем крупного еврейского благотворительного общества, матерью пятерых детей и психотерапевтом, специализирующимся на утешении скорбящих. Либор отметил, что работу психотерапевта она упомянула последней. Не потому ли, что она знала о Малки и ее кончине? Быть может, она хотела утешить его в скорби?
— Ты, наверное, удивляешься… — начала она.
— Я действительно удивляюсь, но еще я восхищаюсь, — сказал Либор. — Ты выглядишь превосходно.
Она улыбнулась:
— Жизнь была ко мне добра, как и к тебе, судя по твоему письму.
Она дотронулась до его руки. Ладонь у нее была твердая и жесткая, не в пример его дряблой коже. Ногти ее блестели, покрытые свежим лаком. Он заметил три обручальных кольца, — впрочем, одно могло быть материнским, а второе бабушкиным. А могли быть и ее собственными, все три.
Он ощутил прилив мужской гордости оттого, что некогда обладал такой великолепной женщиной. Как жаль, что он не может вспомнить ее в постели. Время и Малки — или одна Малки без участия времени — стерли из его памяти все эротические подробности той связи.
А может, он с ней и не спал? Либор все чаще замечал, что теряет связь со своим прошлым, забывая места, которые посещал, людей, которых знал, мысли, которые когда-то казались ему очень важными. Неужели он так же забудет и Малки? Неужели из его памяти исчезнут все связанные с ней эротические — «элотишреские» — подробности, как будто ничего этого и не было?
Он рассказал Эмми о Малки и о том, как он надеялся прожить с ней вместе еще хоть немного дольше.
— Мне очень жаль, — сказала она по окончании его рассказа. — Я кое-что об этом слышала.
— Выпьем за Малки, — предложил он. — Ты не можешь помянуть ее, поскольку ты ее не знала, но ты можешь выпить за моюпамять о ней.
— За твою память о ней, — сказала Эмми, поднимая бокал.
— А что твой муж? — спросил он.
Она опустила глаза:
— С ним то же самое.
— Тогда я пью за тебя и твою память о нем, — сказал Либор.
Так они сидели и потягивали шампанское, поминая своих близких, а дамы из Университетского клуба (иные из них на вид старше Малки ко времени ее смерти) рассеянно дрейфовали мимо или взбирались по лестнице в спальные комнаты для послеобеденного отдыха.
«А что, недурное местечко для ухода в мир иной, если ты одинокая старуха, — подумал Либор. — Или одинокий старик».