Он отвечает ударом на удар. Он сражается, не видя своих противников и не зная их числа. Потом он спотыкается, теряет равновесие и падает ничком. Его ослепляет свет фар. Сильный удар в плечо. Он закрывает глаза.
Открыв их через какое-то время, он видит над собой байкера с палестинским шарфом.
— Вы целы? — спрашивает байкер.
Треслава удивляют дружелюбные нотки в его голосе. Скорее, можно было ожидать, что байкер станет изрыгать дым и пламя, как его мотоцикл.
— Вы знаете, где находитесь? — Это похоже на стандартный вопрос врача. Чем не образчик безумца: добрый доктор-еврей в шарфе палестинской расцветки.
Треслав молча таращится на байкера, пытаясь сообразить, узнал ли тот в лежащем на земле человеке любознательного типа, выглядывавшего с лоджии Хепзибы? Учитывая, что они сейчас находятся рядом с местом ее работы, связь проследить несложно.
Но если байкер и узнает Треслава, то не подает виду.
— Вы можете назвать свое имя? — спрашивает он все так же профессионально-участливо.
— Брэд Питт, — отвечает Треслав. — А ваше?
— Сидней, — говорит байкер и проявляет дежурную заботу о пациенте, снимая палестинский шарф и подсовывая его под голову Треслава. — Вам повезло, что у него оказались хорошие тормоза.
— У кого? — спрашивает Треслав, но не может разобрать ответ.
Чем быть обязанным этому Сиднею, из какого-то извращенного самоотречения носящему цвета своих врагов, Треслав предпочел бы иметь дело с неисправными тормозами.
А что, если тот мальчишка-сефард тоже предпочел бы терпеть издевательства чужаков, чем быть обязанным Треславу и женщине с собакой?
«Странная штука неблагодарность», — думает Треслав, снова закрывая глаза. У него выдался трудный день.
Травмы оказались неопасными, однако его задержали в больнице до утра — на всякий случай. Хепзиба пришла его проведать, но он в то время спал.
— Не будите его, — сказала она медсестре.
При этом она была уверена, что Треслав только притворяется спящим, не желая с ней общаться, что он теперь воспринимает ее как составную часть опротивевшего ему мира и что он хочет выйти из игры, как это сделал Либор незадолго до своей смерти. В тот момент она была не права, но это уже не имело значения. То, в чем она не права сегодня, может стать правдой уже через день.
Поскольку Либор не имел детей, Хепзиба и Финклер решили взять на себя чтение поминального кадиша. Треслав, будучи гоем, не мог участвовать в этом обряде.
— Я не пойду в синагогу, — сказала Хепзиба. — Не хочу ввязываться в эти нудные разборки: кто может, а кто не может читать поминальную молитву, где и как нужно при этом сидеть, что в этом случае позволено и что не позволено женщинам. И в каждой синагоге свой подход, смотря какое направление иудаизма там исповедуют. Наша религия создает нам массу затруднений. Лучше я буду молиться дома.
Так она и делает.
За тех, кто умер, и за тех, кто умер для нее.
За Либора — сколько хватит слез.
За Джулиана — потому что она не может так просто изгнать Джулиана из своего сердца, и горькие слезы находятся для него в таких сокровенных уголках, где, казалось, не может быть слез. Она и прежде плакала о мужчинах, которых любила. Расставания — вот что причиняло ей боль. Но с Джулианом все иначе: она не уверена, были ли они вместе по-настоящемуи можно ли это считать расставанием? Может, она была для него только экспериментом? А может, и он для нее был тем же самым, не более?
Он говорил ей, что она — его судьба. Но кому, скажите, охота быть чьей-то судьбой?
У Сэма Финклера с поминовением все сложнее и проще одновременно.