шутка, может быть, но шутка, характеризующая и то серьезное, что было в Языкове… Вообще чувствуется, что поэзия не вошла в его глубь, скользнула по его душе, но не пустила в ней прочных корней. Даже слышится у самого Языкова налет скептицизма по отношению к поэзии, к ее «гармонической лжи». Он был поэт на время. Он пел и отпел. Говоря его собственными словами:
Недаром он создал даже такое понятие и такое слово, как «непоэт». Нет гибкости и разнообразия в его уме; очень мало интеллигентности – подозреваешь пустоту, слышишь звонкость пустоты.
Но пока он был поэтом, он высоко понимал его назначение, и с его легкомысленных струн раздавались тогда несвойственные им гимны. Библейской силой дышит его воззвание к поэту, которого он роднит с пророком и свойствами которого он считает «могучей мысли свет и жар и огнедышащее слово»:
Иначе, если поэт исполнится земной суеты и возжелает похвал и наслаждений, Господь не примет его жертв лукавых:
Тогда же, когда Языков еще был поэтом, он дивно подражал псалмам («Кому, о Господи, доступны Твои сионски высоты?»).
На сионские высоты он изредка всходил и впоследствии, когда писал, например, свое «Землетрясение», которое Жуковский считал нашим лучшим стихотворением; здесь Языков тоже зовет поэта на святую высоту, на горные вершины веры и богообщения. Но сам он был ниже своих требований. И про себя верно сказал он сам:
У него есть страстные, чувственные мотивы, упоение женской наготой («Блажен, кто мог на ложе ночи тебя руками обогнуть, челом в чело, очами в очи, уста в уста и грудь на грудь»); но, собственно, и любовь не очень нужна ему, он может обойтись без нее, и он славит Бога за то, что больше не влюблен и не обманут красотою. Этот мнимый Вакх был в конце концов равнодушен и к вакханкам. Правда, сияет на нем отблеск Пушкина, и дорог он русской литературе как собеседник великого поэта. Они встречались там, где берег Сороти отлогий, где соседствуют Михайловское и Тригорское. Живое воспоминание соединяет его с этими местами, где отшельнически жил Пушкин, где был «приют свободного поэта, непобежденного судьбой».
Языков понимал, какая на нем благодать от того, что он был собеседником Пушкина, и как это обязывает его. Вечную память и лелеял он об этих вечерах, памятных и для всей русской литературы. Трогательно то, что он воспел няню Пушкина: «Свет-Родионовна, забуду ли тебя?» А когда она умерла, он чистосердечно обещал:
Кто в литературе сказал хоть одно настоящее слово, того литература уже не забывает. А Языков к тому же соединил свое имя с другими, большими именами. Он сам это сознавал:
Да, среди имен других «кстати» возгласилось и скромное имя Языкова.
А. В. Кольцов (1808–1842)
Поэзия Алексея Васильевича Кольцова – поразительное явление в истории нашей литературы. Когда читаешь его стихотворения, то кажется, что воскресает перед нами во всей могучей своей силе и ароматной свежести старое народное творчество. И еще удивительнее то, что этот поэт «колосистой ржи», степного приволья вышел из той среды, которая упорною погоней за наживой, мелкими копеечными расчетами, тесным убожеством пошлой мещанской жизни убивает всякое чувство красоты, застилает взор густым туманом серой, бесцветной повседневности. Окружающая обстановка не задавила в нем чуткой восприимчивости ко всему прекрасному, а сближение с интеллигентными кругами не оторвало его от народного быта, который он так глубоко любил, так тонко и художественно воспроизвел в своих песнях. Д. С. Мережковский называет творчество Кольцова «полным, стройным, доныне еще мало оцененным выражением земледельческого быта».
Действительно, в поэзии Кольцова играет выдающуюся роль крестьянский труд со всеми подробностями, с «сивкой», «пашней десятинной», скрипом телег, увозящих хлеб, скирдами и снопами. С благоговейной любовью рисует он нам святыню труда, трогательную привязанность русского пахаря к земле, их вековую связь, глубокую и неразрывную. И то, что для нас кажется черной работой, «прозой жизни», для Кольцова полно самой чистой поэзии. Вся жизнь крестьянина, строго распределенная по различным временам года, представляется ему цельным, законченным действием, исполненным глубокого, пожалуй, религиозного значения. Поэт твердо верит в то, что землепашец занят святым делом, и потому все в этой часто тяжелой, изнурительной работе прекрасно и достойно вдохновения. Он слышит музыку в скрипе возов, глядит и не наглядится
И где же найти другую картину, которая могла бы сравниться с этим простором?
И любуется он этой картиной не ради развлечения, не рассеянно бродит по ней взглядом – поэт знает, что
Он знает все «их заветные думы мирные», как после счастливого урожая «задумали»
Богу помолиться
и
Светло и ясно смотрит он на крестьянский труд, приветствует его радости и с братским сочувствием близко подходит к доле бедняка, которого преследует «судьба-мачеха» и у которого
Уходя со стадами в степь, живя в ней целыми месяцами, Кольцов вырывался из душной атмосферы торгашеского мирка и широко, всею грудью вдыхал в себя приволье степного простора. Оттого столько бодрости и силы в его поэзии, столь непосредственной свежести и чарующей могучей красоты, которая сама собою, легко и свободно выливается из его души. Недаром говорил Белинский, что почти во всех стихотворениях «есть что-то степное, широкое, размашистое и в колорите, и в тоне. Читая их, невольно вспоминаешь, что их автор – сын степи, что степь воспитала его и возлелеяла». Кольцов любил природу такою цельною, глубокою и многогранною любовью, на которую едва ли способен поэт, выросший в интеллигентной среде. Для него, например, нива, покрытая спелым колосом, одновременно дорога и потому, что оросил ее своим потом труженик-крестьянин, и потому, что эта нива будит в нем эстетическое чувство, пленяет его блеском переливающегося золота, тихим шепотом склоняющихся колосьев. Природа вдохновляет Кольцова всегда, он сжился с нею прочно и крепко и, не отворачиваясь от рабочих будней, умеет в то же самое время любоваться ею с бескорыстным восторгом. Труд человека, живущего в тесном единении с природой, не только не уменьшает ее красоты, но вносит в нее какой-то высший смысл, как бы освящает ее. В этом кроется причина того оптимистического взгляда на народную жизнь, который отличает Кольцова от других поэтов, мрачными красками изображавших «долю злую» русского крестьянина. Духовная мощь и сила русского мужика для Кольцова не являлась вопросом, который надо было обсуждать в серьезном ученом разговоре. Естественное, а не искусственное соприкосновение с жизнью народной, нравственная связь с нею дали ему возможность безошибочно разрешить этот вопрос тут же, в этой степи, где, сидя у костра, чумаки варят свою кашу и гуляет «молодец» «сам-друг с косой вострою». Но поэт далек и от идеализации; он знает, как тяжелы условия жизни крестьянина, и, смело глядя в глаза действительности, говорит ему:
Поэт чувствует, что как ни вынослив русский народ, но часто и ему приходится не под силу:
Но было бы несправедливо думать, что творчество Кольцова является лишь «выражением земледельческого быта».
Он представляет крестьянина не только за работой и веселой пирушкой после урожая, но дальше и глубже заглядывает в его душу и подмечает там глубокий источник личных чувств и переживаний. Серые будни не убивают внутреннего огня, а общение с природой делает его более сильным и ярким, сообщает человеку тот душевный размах и свежую, красочную мощь чувства, которые и могут только расцвести там, где