– Возьми, – я отдал палочку Пашке.
– Зачем?
– Пригодится. Вдруг счастливая…
Он спрятал ее в карман, а я открыл дверь. Достал захваченный по совету матери длинный железный фонарик, включил. Курятник мы нашли легко, а вот с самими птицами пришлось повозиться: недовольные прерванным сном куры начали шуметь.
– Тихо ты! – шептал я держащему мешок брату. – Не шугай их так.
– Они сами, я не виноват.
Скрипнула дверь, в сарае зажегся свет. Явниха подслеповато всмотрелась в нас…
– Директорские выродки! Вы что тут делаете, паразиты?!
– Это не я! – закричал Пашка и уронил мешок, предварительно затянув горловину. – Это он все придумал!!! – показал на меня. – Он меня заставил!!! – брат заплакал и кинулся к выходу, ловко огибая старуху.
– Он? – Явниха довольно хмыкнула и достала из левого рукава длинную ржавую спицу. – Сейчас мы посмотрим, какого цвета у него потроха, крапивное семя. А ты погоди пока, клоп. – Обернулась на Пашку. – Закончу с ним, займусь тобой, коммунячья кровь. Ну что, еретик?.. – ловко поигрывая спицей, мелкими шажками шла ко мне. – Нарушаешь тимуровскую пионерскую клятву? Страшно, кривой вражонок, когда амба37 приходит?? Я тебя сейчас выпотрошу… – она картинно отвела руку назад, готовясь к удару.
Я весь сжался и зажмурился в ожидании летящей в живот спицы, приготовившись быть убитым и съеденным злобной старухой. Явниха странно хекнула. Потом послышался шум падения. Я приоткрыл один глаз: у моих ног лежала Явниха, позади нее стоял Пашка с осиновой дубинкой в руках. Он подбежал к поверженной бабке и, со всей силы размахнувшись, врезал дубинкой ей по затылку.
– Чего ты стоишь?! Хватай дубину и лупи ведьму, пока не ожила.
Я невольно подчинился. Минут десять мы дубасили тело, не забывая бить и по тени. Пашка схватил стоящие в углу вилы и начал втыкать в безжизненной тело.
– Я святой пионер Илларион! – выкрикивал он. – Я святой пионер Илларион!
– Еле пришибли фашистку, – брат устало вытер рукавом старой отцовской рубахи пот со лба.
– Ага.
– Забираем курей, поджигаем ее в сарае и валим.
Так мы и сделали: набили в мешок совершенно ошалевших от безумной ночи кур, засыпали тело сухой соломой, взятой из одного из хлевов, расставили вокруг трупа наши бутылки. Вышли из сарая. Я поджег спичкой запал бутылки в Пашкиной руке, и он швырнул ее в сарай. Хлопнуло, загудело пламя. Подхватив мешки с добычей, мы кинулись наутек. По всей деревне дико лаяли взбудораженные собаки, в окнах вспыхивал свет, встревоженные люди выходили из домов.
Нам повезло перебраться через асфальт никем не замеченными. Затаившись в нашем саду, мы наблюдали за людской суетой. Первым начали тушить пожар ближайшие соседи Явнихи: дед Сысой и Колька Жаренков. Постепенно к месту событий подтянулась почти вся деревня. Мы даже увидели одетую в светлый югославский плащ мать, целеустремленно шагавшую к пожару. Логично – ее отсутствие могло вызвать ненужные подозрения. Кстати, о подозрениях…
– Кур отнесем домой, а сами пойдем на пожар, – решил я.
– Зачем?
– Чтобы никто ничего не заподозрил.
– Как в «Операции Ы»?
– Да, как в «Операции Ы». Там почти вся деревня крутится, и если нас не будет, кто-нибудь об этом потом расскажет.
– Кому расскажет?
– Милиции…
– А при чем здесь милиция? – удивился брат. – Она же фашистка. Милиция разве будет приезжать?
– Не знаю, но участковый точно будет.
Мы отнесли кур домой, спрятали в одном из сараев, за три года понастроенных предприимчивым отцом, и пошли на пожар. К тому времени огонь уже потушили и как раз приехали из Дубровки (райцентра) две пожарные машины. Без воды… Они развернулись и поехали на деревенское озеро набирать воду. Кто-то из деревенских обнаружил труп и близко к сараю детей теперь не пускали. Мы с Пашкой потолкались, поговорили с приятелями и сверстниками. Потом взрослые стали прогонять детей по домам, и мы с братом с облегчением свалили. Я вспомнил, как у Гайдара в «Школе» герой реагировал, впервые убив человека – даже сознание потерял. Странно, я ничего подобного не испытывал. Просто хотелось спать и слегка подташнивало от сладковатого запаха подгорелой человечины, резко врезающегося в мокрый предутренний воздух. Даже гарь пожарища его не скрывала.
На крыльце стояла большая корзина, криво сплетенная из свежей лозы. Корзина доверху была полна грибов.
– Откуда это? – удивился брат.
– Не знаю, – я настороженно рассматривал грибы, – принес кто-то…
– Кто нам мог грибы принести?
– Я откуда знаю? Я же с тобой был. Пошли спать.
– А грибы?
– Пускай стоят тут. Не трогай.
Я лег спать, а Пашка одел свою ценность – значок БГСО38, постелил журнал «Под знаменем марксизма», встал на него на колени и начал бить поклоны, молясь фотографии святого пионера Иллариона на стене.
– Святой Илларион, святой крепкий, святой в галстуке, помилуй нас, – доносилось до меня сквозь сон.
Молитвы святым коммунистам и пионерам мы знали наизусть – как говорила мать: «Чтобы вместе с зубами выскакивали!»
Только я заснул, вернулась мать.
– Чего грибы не занесли, лежни? – растолкала она меня.
– Откуда они? – зевнул я.
– Знамое дело откуда, – мать перекрестилась, – Станислав-грибовик принес, снизошел на ваше сиротство, никчемность, беспомощность и криворукость. Ты язык попусту не бей, а занеси грибы на веранду. А завтра с утречка, как корову сгоните на выпас, переберите их.
Воскресенье – утро
Назавтра утром, когда мы с Пашкой, позевывая, погнали корову в поле, все разговоры были только о смерти Явнихи.
– У ней сова давеча на трубе сидела, – угнездившись под укрепленным на длинном шесте плакатом с надписью «Солнце, воздух и вода множат силы для труда!», на куче сосновых бревен, не первый год лежащих возле перекрестка и служивших своеобразной завалинкой, рассказывал дед Грибный, крепкий высокий старик с большим носом, похожим на вороний клюв, дымя душистым самосадом из цыгарки. – Известное дело – к смерти в доме.
– Ты, дед, вечно приметы какие-нибудь к смерти сведешь, – поддела его молодая доярка-предпартийка, предпарторг фермы Катя Милева по кличке Печень Бонивура39.
– Суевер ты, – поддержал ее бывший печник Вилен Фирс, – темный ты человек, Кузьма Егорыч, как Владимирыч скажет. Кстати, – поманил он меня пальцем, – Владимирыч где? Ночью что-то я его не видел. Чего на пожаре не было его? Приболел?
– Он в город уехал, – соврал я.
– Ясно. То-то я гляжу, «Субботнего курощупа» висит прошлой недели номер – про суринамских мусорных кур40. Подумал, можа случилось ненароком чего с Владимировичем. Да еще и на пожаре его не было. Теперь все понятно. В город, значится…
– В Трускавец он поехал, – ляпнул брат.
– Чего? – удивился Фирс. – Туберкулез на курорте лечить?
– Нет, там выставка.
– А, куроводческая, – понимающе кивнул печник и посмотрел на Грибного.
– Суевер, так суевер, – Грибный развел руками, возвращаясь к прерванному нашим появлением разговору, – только я жизнь повидал и с германцем воевал: зря не скажу, а скажу не зря. Все сбывается, сами посудите. Например, если впереди стада черная корова идет, то дождь будет, а если белая – будет погодка.
– А ежели пестрая? – захихикал Фирс, судя по всему уже успевший с утра похмелиться.
– Вот ты смеешься, а зря. – Грибный пожал плечами. – Это мудрость житейская. Все знают, что в пасмурную погоду огурцы хорошо сажать или сетку на рыбу ставить. А откуда знают? Оттуда и знают, из наблюдений старых людей. И вот что я скажу из своих наблюдений: у бабки Тугды курица петухом надысь пела.
– И что? – спросил Фирс. – У бабки Соломониды в сене блохи да гниды, – захихикал он.
– Не гневи Бога, Вилен, – одернул его Грибный. – Бабушка Соломонида Христа парила, да и нам парку оставила. А будешь ее всуе трепать, так в бане угоришь. Или обдериха тебя обдерет, да повесит кожу на каменку сушиться. Либо баенник41 заест да за полок забьет.
– Да я что? – выставил ладони Фирс. – Я ничего. Я вообще, можно сказать, предпартиец. Был…