Эту лекцию профессора философии Карлового университета в Праге, где он изучал право, мужчина запомнил надолго и не раз задумывался над его словами, находясь в поиске ответа на свой вопрос, когда разум наталкивал его на мысль о самоубийстве.
Но было одно обстоятельство, которое сводило на «нет» теорию причинно-следственной связи суицида. Что если какой-то человек де-факто и есть посторонним наблюдателем своей жизни? Что если он и без этого шага наблюдает за самим собой откуда-то изнутри своего подсознания, не в силах что-либо изменить в ней, дополнить или измениться самому? Что если это наблюдение, независимо от умственного стремления человека, дамокловым мечом висит над его рассудком в течение всей его сознательной жизни? Что тогда изменит этот последний шаг в небытие? И может ли он что-либо изменить вообще?
Невдалеке, у обочины шоссе, стояло такси со включённым двигателем. За рулём сидел индус и под громкую музыку с улыбкой на лице напевал незамысловатую мелодию индийского фольклора.
«Ну и пассажир попался сегодня, – размышлял тот, – дал тысячу евро, чтобы добраться в эту захудалую, Богом забытую в горах деревушку».
Особого желания ехать сюда у таксиста не было и петлять по горным серпантинам по скользкой обледеневшей дороге его не прельщало вовсе. Но он согласился. И не только из-за гонорара. Таксист видел, как несколько его коллег отказали пассажиру, и ему стало просто по-человечески жаль этого одинокого, уставшего, легко одетого мужчину.
«Явно не по сезону», – отметил про себя индус, взглянув на его одежду, когда пассажир подсел к нему у железнодорожного вокзала.
Действительно, одет он был неподходяще для этого времени года. Тоненькое кашемировое пальто, чёрные, тщательно выглаженные брюки и осенние туфли. На шее – несколько раз закрученный большой толстый тёмно-синий шарф грубой вязки. Волосы на голове всклокоченные, на лице трёхдневная щетина. И никакого багажа в руках, что странно для человека, который шёл из здания вокзала.
Дорога сюда была жутко скользкой. Вечером выпал мокрый снег, а ночью мороз скрепил влагу на гладком асфальте шоссе, и к полуночи оно превратилось в сплошное стекло. Дорожные службы сюда ещё не добрались, и индус долго размышлял, ехать ли, но пассажир авансом дал в три раза больше, чем на самом деле стоила эта поездка, даже с учётом обратной дороги.
Всё время пассажир молчаливо наблюдал из окна автомобиля за дорогой. С одного взгляда было понятно, что он не намерен вести беседу, и таксист, вставив видавшую виды кассету, включил магнитофон. Из динамиков полилась негромкая, ритмичная мелодия под аккомпанемент таблы3. Индус с широкой белоснежной улыбкой на смуглом лице посмотрел в зеркало заднего вида на пассажира, но тот, погрузившись в собственные размышления, не обращал на него никакого внимания и продолжал уныло наблюдать за густо укрытыми толстым слоем снега деревьями, появляющимися в свете фар автомобиля и исчезающими в темноте зимней ночи.
Не доезжая несколько километров до деревни, пассажир вдруг попросил остановить такси.
– Прошу вас, остановите здесь, будьте любезны, – произнёс он хриплым голосом, разглядывая местность. – Да, да… именно здесь. И подождите меня.
Пассажир вышел из автомобиля и уверенно направился прямиком в сугробы нетронутого снега. Эти места явно были ему знакомы, так как с дороги ничего не было видно дальше нескольких десятков метров. Когда он уверенно шагнул в глубокие снежные сугробы, индус вздрогнул – холод он терпеть не мог.
Прошло уже почти двадцать минут, и индус решил выйти посмотреть, куда тот подевался.
Внизу от дороги, в пятидесяти метрах от автомобиля, пассажир молча стоял на краю обрыва и, не двигаясь, засунув руки в карманы пальто, всматривался вдаль.
Индус вернулся в тёплое авто, громко хлопнув дверью. Он посмотрел на уровень топлива на приборной панели и, недовольно причмокивая, покачал головой.
Пассажир всё так же продолжал неподвижно стоять над рекой, прислушиваясь к шумному потоку её тёмных вод.
«Встречаются же в жизни оригиналы, – размышлял таксист, поёжившись от холода, – на улице ночь, снег, мороз, а этому чудаку всё нипочём. О чём можно размышлять на таком морозе?»
Тёмная фигура мужчины, словно языческий идол, возвышалась над ущельем. Одиноко стоя над обрывом, мужчина пытался понять, где с ним «это» произошло впервые. Именно «где», а не «когда», поскольку точное время врезалось в его память навсегда. Само место, где это произошло, он также запомнил и, тысячу раз возвращаясь в мыслях туда, в тот день, он пытался понять, где это происходило на самом деле, так как понимание места, где всё произошло, не могло дать ответ на вопрос, в какой именно его жизни это случилось впервые.
К отсутствию ответа на вопрос «где?» он уже давно привык. Сотни раз он пытался смоделировать ситуацию, ГДЕ ИМЕННО всё началось, но только назревал ответ и ситуация прояснялась, всё так же быстро удалялось и становилось ещё более непонятным и запутанным. Он будто по ступенькам еле уловимой лестницы подходил к желаемому ответу, но эта лестница вдруг становилась бесконечной, переходящей в другую, направленную в обратном направлении. Каждая последующая ступенька только всё запутывала, нить терялась, и всё начиналось сначала.
Всё это напоминало картину парадоксального мира Ма́урица Корне́лиса Э́шера4, висевшую в холле на первом этаже редакции газеты Les Mondes в тринадцатом округе Парижа на бульваре Огюста Бланки. Вместо людей-манекенов на картине, куда его закинули воспоминания, он видел себя, так глупо бродящего то вверх, то вниз по безумной лестнице без перил в мире, в котором, как и в его жизни, вряд ли применялись законы реальности. Вроде ответ был очевиден, но стоило посмотреть на ситуацию с другой стороны, повернуть картину на девяносто градусов, и всё опять становилось неясным, а ответ на вопрос – ещё более далёким от истины.
Нет, он не страдал амнезией или потерей памяти. Напротив, ему очень нравилось упражняться в своих воспоминаниях. Иногда маленькая картинка, всплывшая в сознании из далекого детства, вследствие таких упражнений обрастала сюжетом, лицами, диалогами, даже ощущениями, которые он пережил когда-то, и благодаря этому он мог восстановить в памяти всё до мельчайших деталей.
Здесь было нечто иное. В его жизни законы реальности смешались, и для того, чтобы оставаться самим собой и не сойти с ума, ему приходилось цепко держаться за все воспоминания, чётко разделять свою жизнь и контролировать себя и происходящие с ним события. Со временем ему это легко удавалось, но жить в разделении было очень непросто.
Внизу, под обрывом, борясь с преградами из больших камней, шумно текла Вича. С этой небольшой, но бурной речкой, именно с этим местом связано очень много воспоминаний из его детства. Лет тридцать назад здесь, в компании таких же, как он, сорванцов, проходили его детские годы.
***
– Робе́р, домой, – эхом в ушах и тёплой волной в сердце отозвался в памяти строгий голос матери, которая стояла на том месте, где сейчас стоит такси, и звала сына. – Ну сколько можно тебя звать?! Марш домой!
Мама, невысокая женщина с длинными и чёрными, как смоль, волосами, в розовом платье и белых босоножках стояла наверху у дороги, придерживая красный велосипед, и ждала, когда сын соберёт свои вещи и подойдёт к ней. Ветер развевал её чёрные локоны, а она безуспешно пыталась одной рукой прикрывать глаза от солнца и одновременно укрощать развевающиеся от порыва ветра пряди волос.
Робе́р… Именно с ударением на последний слог его имени на французский манер. Так звала его только мать, а для всех остальных он был просто Роби или Боба, что Роберту очень не нравилось.