Все это только мечты. Я знаю – свадьба состоится, но уже не боюсь. Я просто устала плакать и бояться. Тетя и Жубаржат смотрят на меня с подозрением, наверное, думают, что я замыслила нехорошее. Но это не так. Пусть будет что будет. Во мне что-то надломилось и умерло, и стало все равно. Я продолжаю вставать затемно, готовить завтрак после молитвы, заниматься детьми, убирать в доме и ходить за водой, но все это делаю будто не я, а другая девушка. И от этого мне становится немного легче.
– Салихат, девочка!
Я отрываю взгляд от очага, где подрумянивается хлеб, и смотрю на тетю Мазифат. Она манит меня пальцем.
– Иди сюда.
Дожидаюсь, пока лепешки пропекутся, вынимаю их, заливаю угли и только тогда иду к тете. После спасительной тени навеса раскаленный двор прижимает зноем к земле. Скорее под новую тень, теперь уже от абрикоса.
– Что, тетя? Еще чаю вам принести?
Она качает головой.
– Иди, спроси у Жубаржат, не надо ли ей чего. Хлеб оставь, я сама в дом отнесу. Отдохни немного, ты так раскраснелась. Слышишь, да?
– Не могу. Скоро отец вернется, он просил чуду с курятиной к обеду испечь.
– Чуду я сама испеку! Иди, иди, – машет она нетерпеливо. – Лучше побудь с Жубаржат, плохо ей, бедняжке, там одной.
Я ни за что в этом не признаюсь, но рада немного побыть в прохладе комнат. Нынче на улице и правда печет, будто и не июнь вовсе, а начало августа. Открываю дверь на половину Жубаржат и сразу глохну от криков малышни, которая вся собралась в одной комнате. Кто играет на полу, кто дерется, кто бегает друг за другом. Слишком жарко, чтобы выгонять их во двор, а время дневного сна еще не подошло. Растаскиваю дерущихся старших, меняю штанишки обеим сестренкам (младшая еще не умеет ходить, ползает по голым доскам пола), навинчиваю колеса на старую-престарую машинку Шамиля и Шахбаза и только потом вхожу в спальню Жубаржат.
Там душно, окно занавешено, пахнет испражнениями младенца и потом Жубаржат. Постель пуста, грязные простыни сбиты на сторону. Жубаржат качает люльку, в которой покряхтывает Алибулат. Даже в полумраке вижу, как похудела Жубаржат, рубаха болтается на ней, запястья стали совсем тонкими. Она поворачивает ко мне бледное, без кровинки лицо и улыбается.
Сердце сжимается от жалости к ней. А она, наверное, жалеет меня, потому что говорит:
– Я сегодня уже хорошо себя чувствую. Вот оденусь и помогу тебе.
Протестующе машу руками:
– Ты сумасшедшая, да? Посмотри, какая ты бледная, снег и тот не такой белый. Ложись в постель, я покачаю. – Подхожу к люльке, заглядываю внутрь. – Он уже заснул, видишь? Ложись. Нет, погоди. Дай сначала белье перестелю.
Жубаржат обессиленно опускается на голый пол. На лице облегчение, но при этом она продолжает спорить:
– Салихат, сестренка, из-за меня тяжело тебе. В чем только душа держится? У тебя свадьба скоро, ты должна быть самой красивой невестой. Если не по хозяйству, так хоть с детьми немножко побуду, ты лишний час отдохнешь. Они вон какие беспокойные, целый день скачут.
– Куда тебе к детям, – ворчу, взбивая подушки. – И так покоя тебе не дают, то один забежит, то другой. Не волнуйся, ничего с ними не сделается. Скоро обедом их накормлю и спать уложу, а после, как жара спадет, на двор выгоню до ужина. Тетя Мазифат мне помогает. Ты скажи, что хочешь есть? Чаю с хлебом или, может, хинкал? С вечера остался, погреть могу. Или вот тетя скоро чуду с курятиной испечет, принести тебе?
– Чуду я бы съела. – Жубаржат вытягивается на расправленных простынях, вздыхает облегченно. – Молоко плохо идет, Алибулатик голодным остается, засыпает плохо. А у меня сил нет на руках его носить. Такая слабость, хоть плачь.
– Тебе отдохнуть надо, выспаться. Хочешь, малыша к себе возьму? Буду приносить, только чтобы ты его кормила.
– Не привыкла я столько отдыхать. Вот и Абдулжамал ругается, заходил сегодня, сказал: что валяешься, ребенок уже скоро ногами пойдет, а ты все лежишь. Говорит, если до конца недели не начну работать по дому, он с плеткой придет, быстро на ноги поставит. Да я и сама понимаю, что вставать надо. На свадьбе должна быть, хочу посмотреть, какая ты будешь нарядная. Платье-то примеряла уже?
– Да, вчера.
– Красивое?
– Как у Диляры было, даже лучше.
– Ну вот, опять плачет, только этого не хватало. Салихат. Салихат!
Я, нагнувшись над колыбелькой, прячу лицо, чтобы Жубаржат не видела моих слез. Но она зоркая. А может, распознала эти самые слезы в моем голосе, шайтан их забери. Вот ведь, а я была уверена, что уж все выплакала.
– Смирись, – говорит Жубаржат, и ее голос необычно тверд. – Это только вначале тяжело, потом полегчает. Родишь первенца, если Аллах пошлет мальчика, тебя уважать станут, муж не так сильно будет бить. По хозяйству ты управляешься, все хорошо делаешь, Расима-апа порадуется такой помощнице.
– Мы с тобой и видеться не будем, – горько шепчу я, вглядываясь в личико Алибулата и представляя, что это мой собственный сынок, тот первенец, за которого мне будет уважение.
– А родник на что? За водой-то теперь мне ходить. Дочки еще не скоро подрастут.
– Ведь и правда, сколько теперь тебе лишней работы делать…
– Без тебя я бы с самого замужества все одна делала. Тебе теперь тоже достанется, только успевай вертеться. Дом-то у них огромный: и кур держат, и сад фруктовый. Правда, невестка Джамалутдина-ата по хозяйству помогает, да только кто знает, добрая она или злая, ты ведь младшей в семью войдешь, а ну как будут тобой помыкать… Ну вот, опять расплакалась, а я-то хороша, отними шайтан мой язык, говорю всякий вздор! Ты меня не слушай, подружишься с ней, она ведь тоже молоденькая, и деток у нее пока нет. Так что вместе как-нибудь…
– Принесу чаю.
Опрометью выскакиваю из комнаты, не слушая возражений Жубаржат, но вместо кухни бегу в свою комнатку, падаю на топчан и даю волю слезам, чтобы к возвращению отца предстать перед ним спокойной и безучастной – какой он привык меня видеть все эти дни.
3
Пути назад нет, я стала женой Джамалутдина Канбарова. Несколько часов назад сельский мулла совершил над нами никах и свадебный пир в самом разгаре. Мы сидим за длинными столами в просторном дворе Джамалутдина. Столы поделены на мужские и женские. Для пожилых родственников и старейшин устроен отдельный стол на небольшом возвышении, туда подносят самые вкусные блюда и в первую очередь. Бьют в тамбурины, кто-то танцует в центре двора, но в основном все едят и пьют. Я ничего не ем, только иногда делаю глоток воды из стакана, который стоит рядом с моей нетронутой тарелкой.
Мне жарко, солнце палит, на мне плотное платье до пят, шаровары и фата, скрывающая волосы и лицо. Я не смотрю по сторонам, не слышу, что говорят все эти женщины, что склоняются ко мне и, должно быть, поздравляют – они улыбаются, кивают и ободряюще похлопывают меня по плечу. Раньше я не думала, что настанет момент, когда я не смогу чувствовать ни боли, ни страха, ни запахов, ни звуков. Осталась только жара, но я с ней почти свыклась, и она мне не досаждает. Я боюсь только одного: что на глазах у гостей потеряю сознание. В детстве я несколько раз теряла сознание, когда отец чересчур сильно избивал меня палкой. Просто проваливалась в темную липкую тишину, а спустя какое-то время открывала глаза и понимала, что наказание закончилось, осталась лишь боль от перенесенных ударов. Но потеряй я сознание сейчас, то, когда приду в себя, ничего не закончится. Наоборот, все только начнется. Я набираю в грудь больше воздуха и снова делаю глоток. На еду смотреть не могу, хотя ничего не ела со вчерашнего утра. От всех этих запахов и вида дымящихся тарелок у меня спазмы в животе. Женщины, помогавшие с готовкой, превзошли сами себя: жарили, варили и пекли целых три дня. Шампанское и водка льются рекой. Конечно, алкоголь пьют только мужчины, у женщин на столах вода и лимонады.