– Я народ! Я твой народ! – кричит бойцу физический.
– Ебал тебя я в рот, – рычит боец и бьёт носком берца в солнечное сплетение, перебивает дыхание, физический корчит рот, изо рта и глаз текут слюна и слёзы.
СОН регистрирует: от толпы отделяется девушка в длинном и сером, с татуировками на руках и шее, тощая, тень человека, а не человек. Она бросается к физическому на асфальте, встречает грудью кулак бойца «Стальной фаланги», падает рядом. Рвётся ткань, блистеры с какими-то таблетками летят под ноги, с коротким шипением лопается белый пластиковый пузырёк, как микровзрыв.
Их поднимают, этого с плакатом и эту в сером, несут, по дороге её роняют на асфальт, она падает, почти сливаясь с ним.
СОН регистрирует: в толпе появился физический в маске, его засекли три уличные камеры и дрон возле Nobu. «Маска, берём», – звучит в интеркомах «Стальной фаланги», двое бойцов разворачиваются и без усилий, как кожу скальпелем, режут толпу, бегут вдоль Дмитровки.
2. А.
Грипп накрыл в такси.
Высушенный и прокопчённый, пропитанный насквозь чёрным чаем, насваем и гашишем таксист привёз в бесконечную пробку на Лубянке. Время застывало эпоксидкой, намертво склеивая реальность: сорок минут, сорок пять минут, пятьдесят – и всё те же машины по бокам, те же экраны на зданиях. До дома оставалось не больше четверти часа пешком, но уже болело в глубине черепа, за глазами, а суставы на пальцах рук ныли, как ударенные дверью. Впору было не идти, обгоняя пробку, а лежать, хотя бы в этом прокуренном салоне корейской тачки, собранной на заводе под Саратовом, слушать приглушённое радио, тягучую, как вода посреди ночи из-под крана на кухне, неразличимую восточную музыку. Главное – не заснуть.
Водитель посмотрел на А. в зеркало заднего вида.
– Как вы себя чувствуете? Всё хорошо?
Заметил, что заболела? Испарина на лбу? Глаза блестят? Через два дня грипп догонит и его. Хорошо бы, у него не было ничего хронического, тогда пройдёт без осложнений. Таксисты больничный не берут. Идеальные распространители, биологические бомбы.
Светофор впереди переключился, машина дёрнулась, продвинулась ещё на десять метров. Сверху лился свет трёх экранов, установленных на трёх зданиях вокруг площади: на «Детском мире», на Министерстве противодействия несоответствиям и на здании, где вход в метро, поверх двух арок-туннелей.
С экранов улыбался Президент-бот. Набрал воздуха в лёгкие – рендер был идеальный, не придраться, не отличить от живого человека – и заговорил. По нижней части экрана побежал текст, в правом углу зачернел раздавленным жуком QR-код для перехода на мобильную версию трансляции. Это была первая речь Президент-бота после Выборных игр. Обращение к нации.
– Хорошо ведь, что молодой! – снова заговорил таксист. – Идут навстречу людям. Всё как мы хотели. Вы согласны со мной?
А. вздохнула. Когда озноб стихал, на заднем сиденье становилось тепло, мягко и хорошо.
– Это же программа. Картинка. Там нет человека. Какая разница, как выглядит картинка? Она может как угодно выглядеть.
– Зачем так говорите? Это же искусственный интеллект, – таксист поднял палец. – Он обучается, и нам хорошо. Мы ему говорим на выборах, что от него хотим, а он делает. Это лучше, чем когда человек там.
– Где?
– Там, – таксист дёрнул головой вверх. – Во власти. Человек может быть злой, жадный, для себя всё делать, а у программы ни злости, ни жадности. Только разум!
На слове «разум» таксист хлопнул руками по рулю.
– Э, куда! – он резко надавил на клаксон.
Справа, расталкивая беспилотные болванки, протискивался бело-голубой джип «Великая стена» на забрызганных грязью внедорожных колёсах.
– Вот люди что делают, видите? Что хотят! Не уважают никого. А искусственный интеллект – это разум, чистое сознание. Да куда ты лезешь, чёрт!
Картинка на больших экранах над площадью поменялась. Лицо Президент-бота стянулось в небольшой прямоугольник и отползло в левый нижний край, уступило место выпуску новостей.
Люди в тёмных костюмах торжественно открывали мост через большую реку, название которой А. не удавалось разобрать. Река была холодного тёмно-защитного цвета, над ней дул ветер, поднимались волны. Камера показывала опоры моста – бетонные надолбы идеальной формы и идеального серого цвета в тон небу – и двутавровые балки, соединённые заклёпками размером с человеческую голову. Люди в костюмах стояли посередине моста, один из них – его камера брала крупнее прочих – разрезал ножницами красную ленту. Лента полетела по ветру, пересекая реку и небо, празднично мелькнула на сером и защитном, исчезла.
Затем показали новую ветку пригородной электрички, скоростной поезд, похожий на космический корабль, с серыми футуристическими формами. Внутри поезда живым коридором стояли и улыбались работники железной дороги в серой форме, на машинисте была красная фуражка, а вдоль живого коридора шёл ещё один человек в тёмном костюме, и снова камера брала его крупным планом. Потом пустили сюжет про свиноферму – чистый, отмытый до ровного серого цвета свинарник, розовых свиней, фермеров в белых халатах. Следом за фермой дали воинскую часть за Полярным кругом, на воротах части триколором: «Стабильность. Соответствие. Единство» – девиз Распределённой метрополии.
Внизу в лучах экранов стояла пробка – уже второй час. Водитель такси поглядывал искоса на экран, улыбался. А. посмотрела влево – в соседнем беспилотнике к оконному стеклу прилипли две физиономии, женская и детская, они тоже улыбались, как и её водитель, как следовало улыбаться каждому физическому во время просмотра новостей: каждый день, круглый год, вчера, сегодня, завтра.
Хотя завтра, возможно, всё будет иначе. Завтра А. и Росомаха покажут им другую картинку.
Если, конечно, этот грипп не добьёт А. уже сегодня.
Гриппом А. болела по два раза в сезон, всегда одинаково: голова, горло, суставы, озноб.
Когда озноб отступал, А. начинала любить свой грипп. За то, что настоящий. За то, что им не может заболеть рендер, бот, моложавый человек на экране. За то, что грипп и миражи Распределённой метрополии – явления разной природы. Не любила только, что грипп каждый раз начинался перед несогласом. За сутки поднималась температура, и начинало саднить в горле. Или, как сейчас, ломило пальцы, и, если закатить глаза, темнота под веками вспыхивала искрами боли, а руки и ноги наливались тяжестью.
Она говорила Росомахе: это древнее, как Великая Мать, просыпается внутри, восстаёт против алгоритмов Распределённой метрополии, отключает иммунную систему. Тело выходит на собственный несоглас: пятьдесят килограммов физической плоти против искусственного интеллекта.
Росомаха отвечал: тело твоё – предатель, играет за команду упырей, за псов-кибергвардейцев, за убийц из «Стальной фаланги», за колонны автозаков вдоль бульваров, за маску Президент-бота на экранах.
Говорил, покажи ему, кто здесь хозяин, ты – личность, носитель идей, борец с режимом – или эта груда костей?
За «груду костей» получил от неё неделю бойкота и даже цветы купил впервые в жизни.
Больше, чем грипп, её бесил запас таблеток, который приходилось носить с собой, чтобы не умирать прямо на улице. Чтобы сбивать температуру, освобождать отёкший нос, отправлять в нокдаун чёрта, скоблившего ножом в глубине горла.
Слишком много таблеток для любого полицейского: слишком похоже на другую статью, удобный повод упаковать и доставить в отделение, а там – откатают пальцы, внесут данные в СОН, вживят в плечо чип, и привет, постоянный надзор. А пропаганде больше ничего не надо: как же, наркозависимые на уличной акции! И её фото за колченогим столом в отделении, если повезёт, то с чёрной заглушкой поверх глаз, а на столе – россыпь таблеток. Расскажи им потом, что это парацетамол, колдрекс, антибиотики в желатиновых капсулах, что это не отходняк после амфетамина, а чёртов грипп, просто чёртов грипп в середине лета, когда ни у кого больше этого чёртова гриппа нет.