«Ты, конечно, огорчилась из-за меня, – писала Себастьяна. – Знаю».
Тут я встала, подошла к широкому подоконнику, где через окно виднелись двор и сад далеко внизу, и продолжила читать при более ярком внешнем свете.
«Не стану рассыпаться в пространных извинениях, как бы мне этого ни хотелось, дорогая. Позволь вместо этого сказать, что я понимаю твое огорчение, так как это чувство мне хорошо знакомо. Я тоже в прежние времена искала сестер, каких-нибудь сестер, которые, как я думала, помогут мне наладить мою жизнь. В моей книге это ясно показано. Я тоже совершала ошибки и погружалась в пучину отчаяния. Не явится ли одна из ведьм, чтобы указать мне путь наружу, путь вверх? Если так, то кто? Когда? А если нет, то почему? Где же, где эта сестра-спасительница? Когда я спасла тебя в Бретани от стаи гонителей, ты приняла меня за такую сестру. Но запомни, душа моя, ты заблуждаешься. Я пишу тебе, чтобы сказать: сестра-спасительница скрывается в тебе самой и нигде больше.
Плачь, рыдай, ибо ты ошибалась, причиняла страдания и оставляла за собой муки. Не думай, mon enfant[83], что я холодна. Будь я здесь, я дала бы тебе опереться на мое плечо и омочить его слезами. Это я бы тебе позволила… Во мне самой, пока я составляю это письмо, поднимается соленый прилив слез. Я по-прежнему люблю тебя, Аш, и я бы непременно тебя утешила, показала бы тебе путь, если б сама его знала.
Известно ли тебе, где я пишу эти строки? Конечно неизвестно, но читай дальше и постарайся вообразить. Я сижу на берегу, под моим Враньим Долом. Сейчас прилив, и вода плещется у моих ног, а также у ножек секретера. По моему распоряжению слуги отнесли его на берег. Я хотела писать, глядя на океан, ибо на дальнем его берегу мне видишься ты. Нет, дорогая, не буквально; хотя, как ты знаешь, я наблюдала за твоим переездом. Некоторое время я следила за тобой и выпустила из виду, только когда ты добралась до порта Виргинии. Я призвала обратно мою Малуэнду (она была птицей, потом корабельной крысой, а теперь она опять кошка и сидит у меня на коленях) и перестала видеться со всеми, кроме самой себя.
Потому что – позволь мне быть откровенной – ты, моя Аш, довела меня до бешенства.
Мои драгоценности, дорогая? В океане? Что за бред! Разве для того я их тебе завещала, чтобы видеть, как они, вместе с останками Мадлен, канут в бездну? Mais non! Как часто душила меня злость после снов, подобных тем, что являлись Кларенсу, брату шекспировского злодея Ричарда:
Я видел сотни кораблей погибших!И потонувших тысячи людей,Которых жадно пожирали рыбы;И будто по всему морскому днуРазбросаны и золотые слитки,И груды жемчуга, и якоря,Засели камни в черепах, глазницах, –Сверкают, издеваясь над глазами,Что некогда здесь жили, обольщаютМорское тинистое дно, смеютсяНад развалившимися костяками[84].
О, Аш! Что за безумие! Глупость несусветная! Знаю, ты стремилась жить собственным разумением. (Помнится, правда, средств у тебя своих нет, только мои.) Намерением твоим я восхищаюсь, но, дорогая, будем надеяться, что ты успела усвоить разницу между метафорой и сумасшествием и посланные мною деньги (в сундуке их найдется изрядное количество) не выбросишь на ветер и не пришпилишь к дереву – птицам поклевать. Пожалуйста, романтические выходки (вроде тех, на корабле) предоставь нашему Барду или его театральным собратьям. Дорогая, деньги нужно вкладывать! Не рассчитывай на то, что они всегда будут валиться с небес. Этому и многому другому, надеюсь, ты научишься подле Герцогини.
…Признаюсь тебе, Аш, за минуту до того мне пришлось отложить перо в сторону, потому что во мне до сих пор кипит гнев – и проглядывает глаз – и я вновь готова от тебя отвернуться. Что и произошло прежде. Но я способна себя успокоить, а вот Асмодей не может: услышав твое имя, он все еще бушует, ему ведь и прежде не давали покоя твои множественные… дарования… Да, я могу успокоиться и желать тебе только добра… В эту самую минуту, когда я сижу на берегу, меня просят передать, что Ромео тебя целует и обнимает.