После всех треволнений
этого дня страшная истина открывалась её глазам, и девушка
почувствовала, что теряет сознание.
Адриенна побледнела как смерть, её руки беспомощно
опустились, и, падая на пол, она еле успела пролепетать угасающим
голосом, с ужасом глядя на смирительную рубашку:
— О, только не это… пощадите! Делайте со мной, что угодно…
только…
Женщины едва успели её подхватить. Она была в глубоком
обмороке.
— Обморок… ну, это пустяки, — сказала Томас. — Давай снесем
её на кровать, разденем, уложим, и все пройдет.
— Неси её ты, а я возьму лампу, — сказала Жервеза.
Высокая и сильная Томас подхватила мадемуазель де Кардовилль,
как ребенка, и понесла её через маленькую дверь, в которую ушел
доктор Балейнье.
Дверь эта вела в маленькую комнату, очень чистую и опрятную,
mn поражавшую пустотой и какой-то ледяной наготой. Ни занавесей у
защищенного решеткой окна, никаких признаков роскоши и комфорта.
Маленькая железная кровать, очень низенькая, со столиком у
изголовья, стояла в углу, камин был окружен решеткой, так что к
нему нельзя было подойти; стол, прикрепленный к стене, кресло,
привинченное к полу, комод красного дерева и соломенный стул
составляли все её убранство. Тяжелым контрастом очаровательному
маленькому дворцу на Вавилонской улице являлось это мрачное
помещение, куда перенесли и положили на кровать бесчувственную
Адриенну. Лампу поставили на столик у изголовья, и обе женщины
принялись раздевать мадемуазель де Кардовилль.
Пока одна из них поддерживала девушку, другая расстегивала и
снимала с неё суконное платье. Голова Адриенны поникла на грудь.
Несмотря на обморок, из-под длинных ресниц её больших закрытых
глаз медленно стекали две крупные слезинки. По груди и шее цвета
слоновой кости рассыпались шелковистые волны золотистых волос,
распустившиеся при её падении… Когда ужасная мегера начала
расшнуровывать корсет, атлас которого не был нежнее и белее
девственного очаровательного тела, стройного и гибкого, прикрытого
кружевом и батистом подобно алебастровой, слегка розоватой статуе,
Адриенна, не приходя ещё в себя, слегка вздрогнула от резкого
прикосновения к её голым плечам и груди грубых, красных,
мозолистых и потрескавшихся рук.
— Экие ножки-то у неё крохотные! — заметила сиделка, начав
разувать Адриенну. — Гляди-ка, обе они у меня в одной руке
поместятся!
Действительно, в эту минуту обнажилась маленькая розоватая
нога Адриенны с шелковистой кожей, как у ребенка, испещренная
голубыми жилками, а вместе с нею — розовое колено такого же
чистого и тонкого контура, как у богини Дианы.
— А волосы-то какие, — заметила Томас, — длинные, мягкие…
Право, она, пожалуй, Может на них наступить, до того они длинные…
Экая жалость будет их обстричь, когда лед на голову класть станем.
Увы! Не легкая белая ручка Жоржетты, Флорины или Гебы с
любовью и гордостью расчесывала волосы своей прекрасной хозяйки,
но грубая, неловкая рука больничной сиделки. При этом
прикосновении Адриенна вновь испытала прежнюю нервную дрожь, но
более частую и более сильную. Было ли это нечто вроде
инстинктивного отвращения, магнетически воспринятого ею во время
обморока, или то был холод ночи, но Адриенна вздрогнула вновь и
постепенно пришла в себя.
Описать её ужас, отвращение, оскорбленное чувство
стыдливости, когда она, откинув волосы с лица, залитого слезами,
увидела себя почти нагой в руках отвратительных мегер —
невозможно.