Недавно побывала на сайте «Земля и небо». Меня потряс раздел про медитацию сердца. Я поверила, так как уже была готова к этому именно книгами Мельхиседека, в частности, «Живи в сердце». Он – не только просвещенный учитель, но и эколог, и экспериментально доказал, что медитация в процессе активации своего поля света (Мер-Ка-Ба) очищает атмосферу. У меня эта медитация не получается. А вот медитация вхождения в «священное пространство сердца» – что-то близкое. Но пока я чувствую, что мне еще рано ее проводить. Так вот, на сайте «Земля и небо» собирают людей, умеющих это делать. И в определенное время «А» все, кто хочет способствовать улучшению экологии Земли, объединят свои усилия. Я поверила. Потому что, когда я провожу заочный сеанс одна, ощущения есть, яркие и сильные, но по воскресениям, когда проводится всемирный сеанс одновременно, ощущения такой силы, что не хочется с ними расставаться, а прилив энергии такой, что можно горы свернуть. Но все это – для гармонизации своего мира. А участие в очищении Земли – вот достойная задача. И меня радует, что есть люди, которых это волнует. Все, что делается искренне, близко и понятно, каким бы сложным это не было. А людей ищущих сейчас очень много. Молодежь едет в Индию, и не все – отдыхать и развлекаться. Едут в ашрамы, к Ошо и Сае Бабе. Задумываются пацаны, однако.
Глава 7
Репетиция. Продолжение
Октябрь 1972
Осень была теплой, и, хотя октябрь подходил к концу, мы много гуляли. С Юркой мы подружились, он был добрым и абсолютно открытым. Его настороженность в отношении меня быстро прошла и даже перешла в некоторую симпатию. Иногда мы встречались с Семеном вдвоем, но это происходило не потому, что мы жить друг без друга не могли, а, скорее, от нечего делать. Мы прекрасно понимали друг друга, но в наших отношениях не было ни капли взаимной любви и нежности, только дружеская привязанность, переходящая постепенно в настоятельную потребность общения. Девчонки обижались на меня, что я их совсем забросила, а Мышка прямо заявляла, что не понимает, чем можно заниматься с красивым мужчиной, если даже не целоваться.
Иногда, если у кого-нибудь заводилась лишняя пятерка (чаще всего у Юрки), мы шли в небольшое кафе на набережной, не очень уютное, но дешевое, где собирались, в основном, студенты. Семен много писал, читал нам свои стихи, мы их подолгу обсуждали, нередко споря по поводу отдельных оборотов и даже слов. Мы ворошили по памяти классиков, и Семен нередко брал в спорах верх только по тому, что так безапелляционно толковал некоторые цитаты, что мы терялись от его нахальства и прекращали спор. Однажды он принес «Детскую песенку»:
Ну, куда ты тянешься,
Шарик голубой?
В небе нет пристанища
Крыльям голубей.
В небе только журавли
Плачут, не поют,
Унося, как корабли,
В сердце свой уют.
Журавли – не окликай —
Наш осенний суд.
Захотят – за облака
В клюве унесут.
Спорили долго. Позиция «не страдай, не трепещи» была мне глубоко противна, но стихотворение завораживало. Я не могла себе объяснить это противоречие, а вот Семен делал это легко:
– Гениальное произведение не может не нравиться, даже, если оно не отражает твоих собственных взглядов!
Я делала все, чтобы хоть немного сбить с него спесь, но ничего не добилась. Юрка тоже писал стихи, Семен страшно ругал его за есенинщину, а мне они нравились. Юрка прекрасно чувствовал природу, стихи его были менее совершенны по форме, но добрые и ненадуманные, идущие не от разума, а от полноты душевной. Семен же был формалистом до мозга костей: он мог восхищаться удачным ассонансом в пустой фразе и решительно отвергать самое человечное стихотворение из-за неудачной на его взгляд рифмы. Но спорить с ним было трудно. У него было прекрасное чувство языка – малейшая стилистическая погрешность резала его слух гораздо сильнее, чем откровенная смысловая фальшь. Семен практически не писал о любви и говорил, что эта избитая тема его не волнует. Мне было жаль его, казалось, что сильные чувства недоступны ему. Или, скорее, он неосознанно загораживается от них, боясь нарушить искусственно созданное душевное равновесие.
Юрка, безнадежно влюбленный в свою однокурсницу, писал только о любви, чистой и грустной, что никак не вязалось с его живым темпераментом и постоянной деловой озабоченностью. Он чем-то немного прифарцовывал, у него иногда водились
деньжата, но это никак не отражалось на его мягкости и человеколюбии. Последнее время Юрка ходил невеселый, но не по причине безответной любви, а из-за семейных неурядиц. Его отец стал сильно выпивать, и мать, уставшая воевать, выгнала его вон. Но, по доброте душевной, сделала это очень оригинально: нашла ему женщину лет тридцати, с квартирой, познакомила их и сделала все, чтобы они поженились. «В приданое» мужу отдала всю обстановку, и они остались с Юркой вдвоем в пустой квартире. Отец зажил трезво и счастливо с молодой женой и уже ожидал прибавления в семействе, а Юрка тосковал и расстраивался. Он обожал свою мать и во всем был с ней согласен, но вид разоренного семейного гнезда очень его угнетал – домашний мир и уют он ценил больше всего.
У Семена, на первый взгляд, семья была весьма благополучная: отец, пожилой красавец, занимал на заводе не последний пост, мать преподавала в университете и была женщиной доброй и безотказной. Ее обожали студенты и любили сослуживцы, к тому же она была хорошей хозяйкой и мастерицей на все руки. В отдельной комнате жили ее престарелые родители, настоящие дореволюционные аристократы. Дед, несмотря на плохой слух и зрение, постоянно смотрел телевизор, включая его на полную громкость, и читал через лупу газету «За рубежом». Бабушка, согбенная жизнью, но все еще красивая, помогала по дому, чем могла. Она все время хлопотала на кухне, откармливая до невероятных размеров «маленькую принцессу», понемногу шила и даже ковырялась в саду под окном. Несмотря на вполне советский образ жизни, бабушка никогда не позволила бы себе выйти из дома без шляпки или не в костюме джерси строго покроя, а дедушка не притронулся бы к обеду не из трех блюд без куска мяса и стакана столового вина. А уж пить грузинский чай он считал ниже своего достоинства.
Поскольку ничего из перечисленного в продаже не было, мать носилась, как угорелая, чтобы достать еду втридорога, и набирала как можно больше часов, чтобы на нее заработать. В свободное от работы и беготни по магазинам время она все время что-то делала: мыла, стирала, шила, готовилась к лекциям, занималась с дочкой, причем чаще всего все делалось одновременно. Покрутит ручку швейной машины, вспомнит, что на кухне кипит борщ, вернется с кухни, полчаса попишет что-то, встанет, возьмет книгу, с открытой книгой, не отрываясь, пройдет на кухню, потом снова за швейную машинку. Лично меня охватывала паника при виде ее бесконечной загруженности, но она, видимо, привыкла к ней и не замечала, что практически перестала существовать как самостоятельная единица, только, как член семьи, сотрудник, снабженец и уборщица. Так к ней все и относились – как к младшему обслуживающему персоналу.
Внешне семья выглядела вполне гармоничной, но эта гармония была кажущейся. В доме шла настоящая холодная война. Самым большим злодеем в семье выглядел отец, он почти не отдавал денег на содержание семьи (точнее, отдавал часть на себя и дочку), а остальное либо пропивал (пьяным я его никогда не видела), либо отдавал родителям, которые жили отдельно. Родителей жены он принципиально не хотел содержать, считая, что его родители заслуживают этого не меньше. К тому же мамин отец, занимавший когда-то высокую должность, получал солидную пенсию, которую складывал на книжку, уверенный в том, что их должна содержать дочь, не имея ни малейшего представления, во что ей это обходится. Бедная дочь свято выполняла свой долг, балуя стариков и детей абсолютно бездумно, не замечая ни грубости сына, ни его безделья, выдавая ему не только на транспорт и сигареты, но, иной раз, и на бутылку вина. На бабушку Семен постоянно покрикивал, а когда я делала ему замечания, посмеивался, что она его так любит, что никогда не обижается. Постоянная опека бабушки и слепая материнская любовь сделали его законченным эгоистом. В доме его волновало одно: у него не было отдельной комнаты, и он писал по ночам, закрывшись в ванной.