- Я и раньше понимал, мы все - смертники, - он по-прежнему говорил в
стену и как бы даже слегка сжимался - возможно, ждал выстрела. - Но всегда
же думается, тебя не коснется, ты выживешь... Раненым быть страшнее
смерти. Видишь, а тебя не тронуло. И Сыромятнова... Но он-то верующий,
святоша, над ним ангел-хранитель порхает... Но почему тебя, товарищ
Глория, Бог бережет?
- Не скажу, майор, не пытай. - Пронский достал пистолет, снял с
предохранителя. Соболь услышал, резко обернулся.
- Погоди! - заслонился рукой. - Знаешь, как жить хочется?.. Как тебя
там... Глория! Нет, ты имеешь право, я понимаю. Не повезло, в рот ее!.. Но
есть выход! Конечно, утопающему соломина... В немецкий госпиталь!
- У тебя плохое произношение. Для допросов военнопленных...
Сыромятное стоял среди бочек и, кажется, молился: возможно, отходную
читал...
- Зато документы хорошие, сам подбирал. Я немец из Западной Украины.
Сейчас в Берлине началась паника и неразбериха. Бомбежки чуть ли не
круглые сутки. Войск нагнали отовсюду, госпитали забиты!.. Вряд ли станут
разбираться, тем более, с лейтенантом СС... Ну на последний случай буду
изображать контуженного! Меня и в самом деле по ушам вдарило, кровь шла, и
лицо сводило... Ну помоги мне выжить! Ты же теперь как Бог надо мной!.. Я
сразу хотел, когда раненых подбирали. Но побоялся, вдруг посчитаешь
предателем?
- Ты так подумал?
- Я тебя не знаю... Может, это и хорошо. Но сам маршал Жуков отдал
приказ.
- Ладно, попробуй, - Пронский убрал оружие. - Может, выживешь... Но
только не в форме СС. Если немцы не угрохают, то наши. В плен не берут,
даже раненых...
- В госпитале переоденут!
- Сам же сказал, неразбериха. А к СС сейчас массовая нелюбовь. Даже
лейтенант-зенитчик их ненавидит. Возьмут наши Берлин, санитары сдадут. Что
было в Кенигсберге?
- Как же, Глория? Все так близко... Эй, Сыромятнов! Помогите мне,
мужики!
- Помоги ему добыть форму, - попросил Пронский старшину. - Ты же
знаешь, где. Все равно мы сегодня уйдем отсюда.
- Не могу, товарищ капитан, - старшина снял и положил на пол автомат.
- Страстная неделя... Что же я, уподоблюсь Пилату?
- Зачем тогда с нами пошел?
- Соболь знает... Нельзя мне. Воздержусь сейчас - потом наверстаю, не
сомневайтесь. Товарищ майор! Все время же щадили, три года... Что же
теперь-то? А, товарищ Соболь?
- Три года я тебя, теперь ты меня пощади - от смерти...
- Меня же Господь берег, потому что я... Помнишь, спорили: если
Господь существует над нами, меня не убьют. Помнишь, немчура тогда в
упор... И ничего! А мина рядом упала и не взорвалась?.. Ты же говорил,
если меня Бог/сбережет, ты в монастырь уйдешь. Значит, слова на ветер?
- Жить хочется, Сыромятное? - Пронский приподнял его автомат стволом
парабеллума. - Так хочется, что на командира наплевать? На товарища?.. Ну,
а если это промысел Божий?
- Эх, пропала моя душа, - у Сыромятнова потекли слезы.
- Пойди, арестуй зенитчиков и приведи сюда. За двое суток ни одного
самолета не сбили, патроны жгут, способствуют врагу... Да не забудь,
говорить нужно по-немецки!
Старшина поднял автомат, натянул на лицо маску тупого эсэсовца и,
печатая шаг, вышел из помещения.
Через несколько минут он привел всех троих, заспанных, красноглазых,
ничего не понимающих, поставил лицом к стене, приказал лейтенанту
раздеться. Тот снял фуражку, мундир, но, взявшись за ремень брюк, вдруг
проснулся. Старики продолжали дремать, уткнувшись в стену.