Внезапно! Растерянный человечишка почувствовал на заскорузлом лице совсем не мистический, а целиком нормальный пинок, доставшийся от тяжёлого, закругленного на конце ботинка. Вслед за причинённой, сплошь доходчивой, болью громоподобный глас, звучавший словно из загробного мира, грозно промолвил:
– Я Сумрачный Хранитель доходного места! Поскольку обличён могущественными, страшными полномочиями, обязан тебя спросить: ты по что это грязный, вонючий «бомжара» засоряешь, смрадный засранец, чистый воздух благопристойного города?! Разве ты, поганый мерзавец, не знаешь, что сюда едут богатые члены элитного общества, чтобы просаживать у нас валютные накопления?! Ты же, скользкая гнида, их только отпугиваешь, порочишь с трудом добытую репутацию и принижаешь рентабельный бизнес, заметь, единственный в масштабе всего российского государства. Вдобавок к сказанному, хочу, «господняя срань», отметить, что подобные тебе, гниль подзаборная, нападают на беззащитных граждан, жестоко их избивают да в наглую грабят. Что ты, грязный урод, на предъявленные обвинения разумного мне ответишь? Говори! Тебе представляется последнее слово, а потом мы будем судить тебя судом и жутким, и беспощадным, но… истинно справедливым.
– Да что вы хотите знать? – пролепетал перепуганный мужичонка, дрожа от суеверного страха; он сумел набраться храбрости, для того чтоб приподнять всклокоченную вихрами грязную голову и для того чтоб (сам не понимая зачем?) попытаться разглядеть лицо говорившего (он различил лишь беспросветную и мрачную черноту). – Живу я здесь более семи лет, – продолжал он между делом оправдываться, – со дня основания города, когда появилось первое игорное казино. За первых три года я просадил всё мною нажи́тое состояние; оно заработалось за долгие годы опасной предпринимательской деятельности, где, честно признаюсь, я не всегда мирился с законом. Растратив всё, до последней копейки, с горя я начал спиваться – по «наклонной» опускаться и ниже и ниже. Что же, скажи́те, мне было делать? Я полностью утратил былую бизнесменскую хватку. Возвращаться с пустыми руками домой? Мне совесть больная тогда не позволила. Вот все последние годы я и живу печальным, невзрачным образом, и никому не мешаю, и потихоньку увязаю в беспробудном, глубоком пьянстве.
– Это никакое не оправдание! – грозным голосом гремел загадочный незнакомец, стоявший напротив; обезличенным видом он наводил и безысходную тоску, и внутреннее смятение. – Я, кажется, у тебя спросил: почему ты до сих пор ошиваешься здесь и почему не свалил «бомжевать» в какой-нибудь другой, менее респектабельный, город? Повторюсь, сюда устремляются люди солидные, важные, с туго набитыми кошельками. Даю последний шанс назвать хотя б одну убедительную причину, позволяющую тебе до сих пор оставаться живым да засорять наш красивый, во всём благоустроенный, город.
– Мне просто некуда было податься, – опустив пониже лохматую голову и приготовившись терпеть жестокие муки, прошепелявил невзрачный мужчина; он утёр кровавую влагу, струившуюся из носа, сломанного после недавнего удара ногой, – как и сказал, последние годы я не имею ни родных, ни более или менее приличных знакомых…
– Хорошо, – прошелестел неизвестный, взявшийся судить потерянного для общества никчёмного человека, – я всё понял и принимаю решение: приговорить помойного бомжика к смертельной казни «через закапывание живьём», или попросту «быть похороненным заживо»! – сказал он высокопарно, высказываясь для всех присутствующих, а обращаясь исключительно к обречённому, грозно добавил: – Полезай, мерзкая гнида, в гроб: он, как понимаешь, приготовлен специально тебе, он сам тебя выбрал и сам же сопроводил до места захоронения.
Словно повинуясь тому ужасному приказанию, зелёная крышка медленно приподня́лась, оголила оббитую белой материей тоскливую пустоту и погромче, для пущего страху, включила унылую музыку. Неожиданно! Дымное дуновение, показавшееся каким-то потусторонним, увеличилось много более; резко взметнулись пары клубившегося тумана, а свечение сделалось по-дьявольски ярким.
– Нет, – запротестовал бомжеватый мужчинка, приговорённый к жесткой, сполна мучительной, смерти, – я не полезу… нет такого закона… вы – в конце концов! – не имеете права…
Он уж прекрасно понял, что стал заложником жуткого, едва ли не кошмарного наваждения; оно заставило его (под действием непомерного страха) самого́ прибыть на выбранное пространство, предназначенное для ритуального умерщвления. В тот же миг загадочный незнакомец, стоявший прямо напротив и «самопровозгласившийся» зловещим, но справедливым судьёй, наполнился ужасными нотками, злобными и стальными, а следом торжественно выкрикнул:
– Отлично! Ты избрал прискорбную участь!
Едва он договорил, словно по чьей-то негласной команде, посыпались нескончаемые пинки, тычки и затрещины. Хотя они и не причиняли мучительной боли, но позволяли предполагать, что пыточное мероприятие, возможно, затянется и что, так или иначе, оно закончится непременной смертью. Несчастному страдальцу не оставалось ничего другого, как терпеть непрекращающиеся побои; постепенно они превращали бомжовское туловище, некогда сильное, а теперь практически высохшее, в сплошное кровавое месиво. Кто его бил и в каком количестве – выяснить трудно. Зато понималось более чем отчётливо, что ярые изверги основательно знают дело, кровожадное и неистовое. Не позволяя терять сознание, они придавали кожному покрову иссиня-чёрный оттенок, но не затрагивали жизненно важных внутренних органов. Удары наносились методично, в основном твёрдыми тупыми предметами; больше всего они походили на солдатские ботинки, те же полицейские берцы, которые, как известно, отличаются внушительным весом да атакующей силой.
От каждого тычкового пендаля терзаемый бомж хрипло, надсадно покряхтывал, перемежаясь страдальческими стенаниями; он не являлся способным (да и попросту не отваживался) оказать хоть какое-то значимое сопротивление и воспротивиться силам, находившимся за гранью давно померкшего понимания (высушенного пагубным влиянием алкогольных напитков). Минут через пятнадцать жестокой, ни на секунду не прекратившейся, бойни, некое подобие человека (и без того утратившее всякий нормальный облик) стало похожим на жуткого гуманоида (ну, или, в лучшем случае, на перезревшую, начинавшую гниение, тыкву). Синюшная физиономия сплошь покрылась обширными гематомами; некоторые из них, наполнившись лишней кровью, чернея, лопали, придавая окровавленной поверхности зловещий оттенок. Всё остальное тело (если бы кому-то взгрустнулось снять затхлые шмотки?) представляло мало чем отличавшуюся картину: она представлялась единой раной, мерзкой, повсюду кровоточи́вшей.
– Всё! – раздался гнусавый голос, похожий на замогильный; он взял на себя труд вести словесные речи. – Хватит! Не то ещё сдохнет, а преждевременной смерти мы допустить не можем. Если кто помнит, он приговорён «быть похороненным заживо!», – сказал он немым подельникам, а дальше обратился к измученному мужчине: – Так как, вонючий бомжара, сам обживёшься в последнем пристанище или стимулирующих мотивов необходимо добавить? Как, думаю, ты отлично понял, мы можем мутузить до бесконечности, и без обеденных перерывов.
На опущенном человеке не осталось к моменту страшного предложения ни одного свободного места, не источавшего сумасшедшей боли. Очумевший мозг отказывался выдавать логические, хоть сколько-нибудь здравомыслящие, идеи; единственное, что занимало бедовую голову, основательно измочаленную, – как побыстрее избавиться от сплошного потока страданий, мучительных ощущений? Не переставая кряхтеть и плеваться кровавой жидкостью, сочившейся из слизистой оболочки и внутренних органов, социальный отброс, приговорённый к жуткой, по-сатанински страдальческой, смерти, послушно поплёлся к страшенному гробу. Приблизившись, он постоял, словно находясь в мыслительной нерешительности, затем, вдруг резко встряхнув всклокоченными кудря́ми, решительно опустился в последнее ложе, сложил перед собою избитые руки и приготовился принять несообразно кошмарную участь.