Прошло совсем немного времени после её прихода в храм, и она стала замечать, что и здесь, в церкви, как и в миру, она оказывается предметом постоянного мужского внимания. «Господи! Господи! Сделай что-нибудь! Зачем ты создал меня такой, что мне негде укрыться! Даже с Тобой не могу поговорить наедине – везде, везде эти липкие взгляды, эта возня, беготня, заглядывание!»
Впрочем, постепенно все успокоились, только не Саша – тот самый сторож в синем халате, что в первый раз открыл двери храма. Теперь он стал серьёзным препятствием для молитвы. Собираясь каждый раз в храм, она с мучительным чувством сознавала, что он там, что ей никуда не деться от встречи. Не бывать в церкви она тоже не могла – церковная служба была единственным средством, облегчающим боль от свежей душевной раны, боль, вытерпеть которую в одиночестве, без помощи свыше, она была не в силах. Но ни в пустом храме, забившись в самый тёмный уголок где-нибудь за печкой, ни в праздничной тесной толпе, смешавшись с народом, всякий раз меняя место, она не чувствовала себя в безопасности. Непостижимым образом он тотчас отыскивал её, и всякий раз у него находилось дело где-нибудь в непосредственной близости от неё – то подлить масло в лампадку, то поставить свечу, что-то достать или передвинуть. Каким-то шестым чувством он угадывал, где она, и продирался напрямик через толпу, а когда оказывался рядом, она ясно ощущала идущее от него некое горячее дуновение и радостное ликование, которое пробуждалось в нём, когда он её видел. Но видеть для него было мало: он пытался заговаривать с её ребёнком, который мужественно, точно догадываясь о чём-то, игнорировал его внимание. Иногда, впрочем, и отвечал. Раз в воскресный день, выстраивая народ к Причастию, он в толпе прижался к ней спиной и замер так. Стиснутая со всех сторон народом, она не могла сразу отодвинуться, и с ужасом чувствовала, как пульсируют между ними чувственные токи – и это после исповеди! За пять шагов до Причастия!
«Хотя бы была ещё одна церковь! – молилась она, – или он куда-нибудь бы делся!» Временами она ненавидела себя. «Господи, если бы я была уродлива, он оставил бы меня в покое! И никто не мешал бы моей беседе с Тобой!» То вдруг начинала ненавидеть его, стыдясь собственных чувств – и ненависти, и слабости.
Закончились дни поста – первого в её жизни, наступила Пасха, Ах, какое это было время! «Так вот зачем пост! – с восторгом думала она, – это как временная смерть, а теперь воскресение!» Каким непостижимо таинственным и торжественным было это пение в ночи: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесех, и нас на земле сподоби чистым сердцем Тебе славити». И крестный ход вокруг храма, в темноте, в слабом свете дрожащих свечей. И мощный ответ верующих на радостный возглас священника. Душа её, как и весенняя природа, пробудилась к новой жизни. «Христос воскресе! Христос воскресе!» – казалось, пело и кричало всё вокруг.
Радостно, как одно мгновенье, пролетела Светлая седмица. Покатились весенние деньки с богатыми воскресными крестными ходами. Наступило лето. Вот уже и Троица. Узнав, что служба будет идти долго и что самый важный её момент – это чтение особых коленопреклоненных молитв, она пришла как раз к этому времени. Церковь битком набита была молящимися, оставался только небольшой свободный проход к иконе праздника. Она тихо пошла между рядами и опустилась на колени посреди храма, перед праздничной иконой. Священник, стоя на коленях, читал с амвона долгие, исполненные чудных прошений молитвы. Воздух храма был напоён запахом берёз, пронизан теплом льющихся из-под купола солнечных лучей. Молодые белостволые берёзки с чуть поникшими кудрявыми локонами возносились над пёстрой толпой народа. Все стояли на коленях, со склонёнными головами. Было тихо и по-особому торжественно. С улицы через распахнутые двери вливался свежий воздух и голоса возившейся в церковном дворе детворы.
Мария стояла на коленях среди народа, отрешённо прикрыв глаза, когда почувствовала какое-то шевеление. Она открыла глаза. Это Саша на глазах у многоголовой толпы пробирался прямо к ней. Она замерла в ужасе, сердце болезненно заколотилось в груди. На открытом его лице была написана решимость и – мука. Не дойдя до неё одного-двух шагов, он упал рядом на колени и начал горячо молиться. В этот миг она вдруг почувствовала, как он страдает. И тоже стала молиться – за него: «Помоги ему, Господи! Дай ему свободу от обуревающей его страсти! Успокой! Утиши! Найди какой-нибудь выход! Услышь меня, прошу! Ты же Всемогущий, Всеведущий!»
С тех пор место греховных переживаний и неприязни заняла молитва за него. До этого момента она видела в нём врага, посягающего на её счастье и будущность – ведь она ждала мужа, верила в его возвращение и собиралась сохранить верность своей любви несмотря ни на что, а тут – чёрный бык с лосиными рогами! Но теперь она увидела в нём жертву – такую же, как она сама. Бедный человек – жертва страсти, косвенной виновницей которой является она.
Однако – как слабо человеческое существо, как подвержено искушениям! Вынужденное внимание к чужому мужчине сделали то, что, несмотря на все свои усилия, она больше не была к нему равнодушна.
Пришлось молиться теперь уже за себя и раз за разом повторять священнику на исповеди один и тот же грех.
Ей мало уже было приходить в храм только на молитву – хотелось прийти потрудиться в храм, делать что-то полезное, но Саша – правая рука отца Сергия, – вместе со своим другом-звонарём Алексеем всё время был тут как тут, вмешивался во все дела, без него в храме не проходила ни одна служба, ни одно событие. Он был сторожем, чтецом, водителем, а с некоторых пор начал ещё петь в хоре, читать молитвы и Шестопсалмие. У него был приятный довольно сильный голос, причём он мог петь как тенором, так и басом. Алёша был более застенчив. Он тоже пробовал и петь, и читать на клиросе, но ему это пока не давалось.
В будничные дни народу на вечерней службе было мало, но Надя особенно любила именно эти тихие, уединённые молитвенные вечера. Ничто на свете не давало её душе такого покоя и отдыха от всех забот и страданий, как эти полтора часа в пустом храме. В середине службы Саша в белой рубахе с книгой в руках выходил на середину храма читать Шестопсалмие. Усердные бабушки тут же гасили все свечи. В храме воцарялась необыкновенная внимающая тишина, и в этой тишине звучал его голос. Читал он очень красиво, с какой-то внутренней затаённой силой и дрожью. Казалось, это не были слова Псалтири, написанные тысячелетия назад, но живое прошение, живая молитва страдающей человеческой души к Богу. Да, он говорил о себе, о своих печалях, исповедовал своему Создателю свои немощи, несовершенства и просил помощи в неравной жизненной борьбе. В такие минуты ей легко было молиться вместе с ним, и каждое его прошение было и её прошением.
С началом сентября Владимира отдали в Воскресную школу при храме. Рождество праздновали весело. Владимир выступал, читал стихи и вёл себя до того мило и по-детски непосредственно, что отец Сергий даже прослезился и сказал, добродушно смеясь и смахивая слезинки: «Да, жаль, мы не пригласили телевидения. Такого больше не увидишь!» А Саша в это время не только беззастенчиво фотографировал Марию во всех ракурсах и со всех сторон, но даже умудрился влезть к ней в кадр, когда она фотографировала своего сына. Маша этого поначалу не заметила, а вот когда проявили плёнку – здравствуйте!
Время шло, а он не менялся. Однажды летом в конце воскресной службы, когда батюшка давал крест, и народ толпился в центре, у праздничной иконы, Маша услышала доносившийся с улицы плач своего сына и, развернувшись, поспешила к выходу. Саша чинно двигался навстречу в параллельном потоке. Вдруг в одно мгновение он резко изменил курс, рванулся ей наперерез, и она на полном ходу упала ему на грудь…