Валерий Столыпин
Искушение
Спасибо тебе, Лёлька!
удивляясь неистовой страсти двуногих растений,
что пришли в этот лес – и расстаться почти не смогли.
Ты, забудешь, любимый. И только останутся тени.
Две счастливые тени – у самого края земли.
Наталья Крофтс
Удивительный был год, неповторимый на сюрпризы и подарки.
Я воспринимал происходящие одно за другим замечательные события как праздник, ассоциируя их почему-то с началом взрослой жизни.
Какая глупость – считать, что семнадцать лет, это начало самостоятельности. Хотя, в деталях моя жизнь значительно изменилась.
На школьном выпускном балу я впервые танцевал с девушкой, голова которой покоилась на моём плече. Это была прехорошенькая смуглая глазастая малышка с каштановыми волосами, Верочка Сметанина, в сторону которой я целый год даже глядеть стеснялся, настолько сильно внешность очаровательной девочки, и она сама, меня смущали.
Руки мои едва дотрагивались до крошечной талии, но этого прикосновения было достаточно, чтобы свести с ума.
Пунцовые щёки и дрожь в мышцах были свидетелями тому, что я чувствовал. Прикосновение к тайне было не просто чудом – колдовством, магией. Кажется, я светился от избытка жизненной энергии, которая перетекала от неё ко мне.
Музыка закончилась, а мы всё топтались, не в силах разорвать магнетизм единения, настолько мне, возможно и ей, было хорошо. Или это были лишь мои ощущения, не знаю. Впрочем, я ничего не хотел знать, кроме того, что чувствовал.
Верочка щекотала мою щёку и ухо кудряшками, отчего по всему телу разливалась блаженная истома и сладостный трепет.
Мы так громко молчали, что на нас стали оглядываться.
Я был беспредельно счастлив.
Кажется, это был самый короткий и самый восхитительный вечер в моей жизни.
Проводить Верочку мне не удалось – за ней к полуночи пришёл папа. Он смерил меня странным взглядом, взял девушку за руку и увёл.
Больше мы с ней не виделись. Видимо линия её судьбы была заранее распланирована строгим родителем на годы вперёд.
Верочкин взгляд, сладостное ощущение причастности к тайне, волшебная сила, исходящая от прикосновений, навсегда отпечатались в моей памяти как начало начал, как посвящение в одно из самых сокровенных таинств мироздания.
Я страдал от неразделённости чувств, от того, что приблизившись к мечте лишь отдалил её воплощение. Волнительный трепет заставлял меня грезить, писать запоем стихи. Неожиданно для себя я влюбился в одиночество, страстно желая лишь одного – встретиться с Верочкой, объясниться.
Поступать в институт я не стал по множеству причин, хотя до этого момента жил мечтой о профессии биолога и путешественника. Единственный танец с красавицей Верочкой основательно приземлил меня, лишив не только мечты, но и жизненных сил.
Потом был техникум. Как запасной аэродром, исключительно для того, чтобы было от чего оттолкнуться впоследствии, чтобы не потеряться окончательно.
Жизнь потеряла для меня смысл, потому что им была Верочка.
Особенного желания учиться не было, но предметы и практические занятия по профильным дисциплинам давались легко. В свободное время я уходил на охоту и рыбалку, старался отвлечься, чтобы не думать о Верочке, чтобы хоть чем-нибудь заполнить угнетающее затуманенное сознание время.
Тогда я уже знал, что никакого продолжения у нас не будет. Верочке было отправлено письмо с тщательно выверенными признаниями, в котором душевное состояние и чаяния были вывернуты наизнанку.
Ответ вызвал у меня шок.
Верочка запретила писать и даже вспоминать, в том числе о выпускном балу и волшебном танце.
Я был молод. Время действительно лечит, но об этом мне стало известно гораздо позже.
Постепенно из памяти стирались оттенки эмоций. Верочка перестала являться в грёзах и снах.
Просто отпустила меня на волю. Или я её.
Именно тогда в моей жизни появилась Лёля, сероглазая разбитная восьмиклассница. Девочка просто лучилась и искрила энергией.
Мы жили в соседних домах. Нам было по пути – мне в техникум, Лёле в школу.
Полярная зима – это непрерывная ночь.
Как-то утром девочка догнала меня и предложила ходить вместе.
– Мне бывает немножко страшно в темноте. Ничего, если я буду за тебя держаться?
С тех пор мы не расставались. Я провожал непоседу Лёльку до школы, встречал после занятий, иногда сбегая для этого с занятий.
Вечером девочка звонила по телефону, требовала немедленно прийти, потому, что не может в чём-то из школьной программы разобраться, или…
Причин для свиданий у неё находилось множество.
Всю дорогу до школы Лёлька держала меня за руку миниатюрной ладошкой без варежки, несмотря на трескучие морозы, и развлекала бесконечными историями.
У моей подружки были изумительные кукольные пальчики, фарфоровая кожа, пушистые ресницы, яркий румянец и пухлые рубиновые губки.
А как удивительно она глядела на меня, затягивая с головой в дивный омут выразительных серых глаз в половину лица.
Вскоре я не представлял без Лёли и её очаровательной улыбки не то чтобы жизни – минуты, дня.
Мы проводили вместе столько времени, сколько могли себе позволить, чтобы не было проблем с учёбой и домашними обязанностями, со многими из которых весело справлялись вместе.
Лёлька любила дразнить меня, намеренно наклоняясь, чтобы обнажить краешек трусиков, “нечаянно” расстёгивала пару-тройку пуговок на домашнем халатике, задирала платье, показывая невзначай “гадкий прыщик” на внутренней стороне бедра, чем основательно смущала.
Это ничего не значило. Совсем ничего. Во всяком случае, мне так казалось.
Она просто дурачилась, заражая меня любопытством и заряжая эмоциями.
Мы были знакомы четыре месяца, но всё ещё держали пионерскую дистанцию, запрещая себе даже мимолётные прикосновения.
Правда однажды Лёлька простыла. Девочка настояла, чтобы я поставил ей горчичники.
У меня горели щёки, дрожали руки.
Линия позвоночника и упругие холмики ягодиц гипнотизировали взгляд, не позволяя сосредоточиться на самой медицинской процедуре.
Я видел, что находится у Лёльки под мраморной кожей. В голубоватых лабиринтах фантастических рисунков вен пульсировала тёмная кровь.
Я дотронулся подушечками пальцев до Лёлькиной лопатки. Она съёжилась, взбрыкнула и покрылась мурашками. Как же мне хотелось дотронуться до них губами.
Хорошо, что подружка не видела выражения моего лица. Наверно в этот миг я был похож на маньяка, готового на всё.
Лёлька плакала, жаловалась на жжение, на то, что болит голова и ломит тело.
Я сидел подле неё, перебирал миниатюрные пальчики, целовал в лоб и волосы, всячески пытался успокоить.
Лёлькин папа пришёл с работы в ту минуту, когда я снимал горчичники.
Не разобравшись, что к чему он сгрёб меня в охапку и вышвырнул из квартиры, добавив скорости пинком под зад.
Было обидно и больно. Я скатился с лестницы, подвернул ногу.
Больше всего возмущала и угнетала неопределённость, – неужели нам не разрешат больше видеться!
Не знаю, как и что объясняла Лёлька папе, он пришёл ко мне сам.
– Ты это, заходи, если что… я же не знал. Дочка ждёт тебя. У неё нет мамы, а я вечно на работе. Мне показалось, что у вас… ладно, проехали. Меня Пётр Фёдорович зовут.
Наверно это послужило толчком, катализатором чего-то немыслимого для нашего с Лёлькой незрелого уровня общения.
Получив разрешение встречаться когда угодно, мы ощутили головокружение от вседозволенности, мгновенно выскочили из серой обыденности невинных юношеских свиданий, и улетели в нирвану.
Потрясённые первыми невинными шалостями и безумно волнующими открытиями, мы смешали воедино пространство и время, иллюзии и реальность, не поимая, как с этими чудесами управляться.