– Тьфу! – сплюнул Клембог, осаживая испуг в груди.
После случая с выползнями одни боги знают, что может произойти. И прозрачник, к нифелиной матери, может вселиться.
Солнце красновато посвечивало в щели щитов.
– Что-то мне все меньше это нравится, – сказал Хефнунг.
Он перехватил свою секиру новым хватом.
– Уже близко, – сказал Ольбрум.
Вторую спальню прошли без приключений.
Шелест шагов, лязг доспехов, звяканье кяфизов, танцы теней. Засов. Цепь. Барр-Одноглазый сурово смотрел вслед. Засохшие цветы хрустели под ногами. Почему-то их было много, засохших цветов.
Ах, да, вспомнил Клембог, тогда был выпуск…
На выцветшем полотнище все еще можно было разобрать слова. «Сыны Дилхейма, помните предков, и потомки будут помнить вас!».
Буквы «п» и «в» в слове «предков» стерлись. Помните редко.
У статуи Альфара Гордого Ольбрум остановился. Альфар, надув красную, в черных прожилках бочкообразную грудь, уперев одну руку в бок, а другую держа на рукояти меча, исподлобья щурил глаза на третью спальню.
Факельный свет, пробежав по мраморному лицу, казалось, заставил его скривиться.
– Так, стойте здесь, – хмуро сказал Ольбрум.
И пошел, сплетая пальцы, к торцевой стене.
Три, четыре, пять шагов. Узоры плыли впереди старика, то растворяясь в воздухе, то касаясь каменных стен и пола.
– Ну? – спросил Клембог.
Ольбрум, тяжело ступая, вернулся к статуе.
– Я четко слышал…
– Да нет, здесь все в порядке, – заявил Гортак. – Мы часто ходим. Здесь все, как и было раньше. Цепь, засов…
Он тронул деревянную перекладину, закрывающую двери третьей спальни, и та вдруг осыпалась ему под ноги кучей бурой пыли.
Рыжей пылью пыхнула цепь.
– Что…
– Назад! – заорал Клембог, направляя меч в сторону спальни.
Гортак успел только обернуться, непонимающе распялив рот на длинном лице – сорванная чудовищной силой створка ударила в него, заставив без чувств отлететь к стене. Покатилось выпавшее копье.
– Ольбрум! Кредлик сзади. Скаун – держишь левую сторону. Титус – твоя правая.
Пол под ними вздрогнул.
Высокий, в полтора человеческих роста, закованный в ржавое железо латник выломал вторую створку внутрь спальни. За ним, в глубине помещения, в проходе между обломками детских кроватей, лиловела нифель.
– Аззат осквернен, – шепнул гауфу Ольбрум, – подточен… Я слышал, слышал его звон. Надо замкнуть здесь.
– Ты уверен? – Клембог смотрел, как латник медленно выбирается в коридор. – Не лучше ли прорваться к скверне?
– Поздно.
Синеватое, сморщенное лицо порождения нифели было слепо.
Они отступили ко второй спальне. Хефнунг прихватил за шкирку Гортака и откинул его к Одноглазому Барру.
Латник словно принюхался.
Ржавые, мятые пластины стягивали мертвое тело, сгибали его на правый бок. Там, где пластин не было, проступали гнилые обмотки.
Меч в руке латника был размером с Кредлика.
– Хорошо, – решился гауф, понимая, что лучше потерять часть крыла, чем всю Башню, – замыкай.
И вовремя.
Из спальни вышел еще один латник, безголовый, но четырехрукий, а за ним, перебирая лапами, прижимаясь к полу, высыпали выползни, необычные, крупные, в космах черной шерсти.
Шипение ударило по ушам.
– Да сколько их там? – попятился Худой Скаун, когда к латникам и выползням прибавились ловцы – худые, тонкие как щепки бледно-желтые твари с длинными костяными серпами, растущими из плечей.
– Замыкай! – крикнул Клембог.
Ольбрум раскинул руки.
Седые космы его разметало в стороны, свечение облекло балахон. Пальцы сложились в половинки узора.
Старик с усилием попытался свести ладони вместе.
Плюнув искрами, ярче засветили факелы. Светлые кромки аззата обозначились на стенах – чуть дальше от дверей второй спальни и за статуей Барра.
Ольбрум выдохнул – и кромки поплыли друг к другу, подчиняясь движению ладоней и затягивая коридор будто прозрачной хоссунской тканью.
Латник взвыл. Зашуршали, расползаясь, выползни, защелкали зубастыми пастями. Приблизились ловцы.
Аззат заставлял нечисть осторожничать, тела их курились синеватым дымком, морды и пасти кривились, будто опаляемые жаром.
Цик-цик-цик. Ш-ш-ш.
Царапая камни, выползни забрались на стены. Один атаковал ползущую кромку и отлетел в кучу ловцов, сбив с тонких ног двух или трех.
Хефнунг выставил секиру. Кредлик взялся за ножи. Худой Скаун направлял сияющее лезвие меча то на одного латника, то на другого.
Черные тени метались по коридору.
От кромки до кромки оставалось пять шагов. Четыре. Четыре.
– Ну же! – поторопил Ольбрума Клембог.
Старик затрясся.
– Не… не могу, – выдавил он. – Помоги… Помоги, Кеюм.
– Что?
– Сложи половину знака… веди ко мне… Что-то не дает…
Ольбрум дышал тяжело. Лицо потемнело, крупные капли пота дрожали на лбу.
– Что за день такой!
Клембог скрипнул зубами.
Семь кяфизов льдисто звякнули. Пальцы сложились, поймав невидимые нити аззата. Кромка дрогнула.
– Я взял, – сказал гауф. – Взял. Замыкаю.
Ольбрум устало опустил левую руку.
– Давай, Кеюм. Вместе.
Ощущение было, словно он движет гору.
А гора упирается. Гора тяжела и своенравна. Не гора даже, целый хребет. Хребет Йоттифа. Сдвинь его, сдвинешь мир.
Клембог зарычал.
Расстояние между кромками сузилось до трех шагов и замерло. Гауф и его цольмер тянули ладони со сцепленными пальцами и никак не могли дотянуться друг до друга.
Это как с кяфизами, понял Клембог. Как с кяфизами.
И тут басовитый гул родился в третьей спальне, холодным воздухом вырвался наружу и потек по коридору, осыпая пыль и шевеля ткани и шпалеры.
– Что? Что это? – побледнел Кредлик.
– Ничего хорошего, – прошипел гауф.
Слепой латник поднял на звук голову, а затем, царапая мечом плиты пола, побежал в незамкнутый аззат.
– А-а-а, шерстяная задница!
Худой Скаун, выскочив, встретил тварь у кромок, железо ударило в железо, ржавая пластина отлетела в стену, латник махнул рукой, и чудовищный меч просвистел у Скауна над головой. В следующий миг в порождение нифели вонзилась секира Хефнунга и увязла у того глубоко в груди, пробив доспех.
Латник покачнулся.
– Ох-хо-хо! – проорал Титус. – Видели?
Жуткий меч снова распорол воздух, заставив сектиля отскочить, а Худой Скаун, не мешкая, вонзил лезвие латнику в подмышку, найдя там мягкую пустоту вместо отбитой пластины.
– Получи!
Черная с фиолетовым оттенком кровь брызнула под ноги.
Тварь скрючилась и застыла высокой, железной, исходящей дымком статуей. Но между ног у нее, скребя когтями, уже пытался продраться выползень. Косматый, упорный, он выполз до половины, щелкнул клыками.
И распластался с ножом га-йюн в желтоватом черепе.
– Ха! – удивился Худой Скаун, оглянувшись на Кредлика. – Метко.
– Ничего мальчишка, – одобрил Хефнунг.
Кредлик покраснел.
А в щель уже стремились новые твари – прямо по латнику, сбоку, по потолку.
– Да что ж ты! – простонал Клембог.
Кромка не двигалась.
Мало того, гауфу показалось, что ее что-то медленно отжимает назад – по доле, по ногтю, по гречишному зерну.
– Ты чувствуешь, Ольбрум? – спросил он, пытаясь удержать аззат в побелевших пальцах.
– Такое… бывает… – прохрипел старик. – Дави, дави сильнее.
Клембог выругался.
Упокоенного латника под напором ловцов со звоном опрокинуло на пол, Худой Скаун заскакал между мелькающих серпов, отбивая мечом наиболее ретивые выпады. Хефнунг орудовал секирой, заставляя ее вращаться свистящим стальным обручем. Костяные конечности отрубало и подбрасывало в воздух. Выползни получали по зубам и с шипением отскакивали назад. Кредлик добивал раненых, вонзая ножи га-йюн.
Четырехрукий латник и несколько ловцов не смогли уступить друг другу и завязли между кромками, слипшись в желто-ржавый ком, скрипящий, подвывающий, ощетинившийся мечом и серпами. За ними, напирая, толпились новые твари – те, кому было название, и те, кому еще не было. Кость, шерсть, мертвая плоть, железо и зубы.