– Да хватит орать, – с каменным лицом заявила Оливия спустя всего секунд двадцать. – Голос у вас отвратительный.
Спустя еще один фальцет и две минуты, девушка оказалась в кабинете директора. Там, безразличная ко всему, она спокойно отвечала на вопросы.
– Нет, Клим Саныч, я тетрадь уронила, – объясняла она, – а Настасья Федоровна закричала. Неумехой, кажется, назвала. Я не слушала.
После, директор обратился с вопросом к учительнице, но женщина не распознала его голоса за собственными, величественными и гордыми заявлениями. А вот Оливия услышала вопрос.
– Это уже ни в какие ворота! – завопила Настасья Федоровна. – Я это не собираюсь терпеть!
И она направилась в сторону двери, но путь совершенно внезапно преградила ученица. Ее холодный, спокойный, уверенный взгляд заставил женщину остолбенеть, но она почти собралась закричать вновь, когда девушка заговорила.
– Настасья Федоровна, вы что, пытаетесь выставить Клим Саныча дураком?
– Ах!
На этот раз фальцет не сработал и не мог сработать. В сущности, Оливия уже почувствовала, как безразличие придает силы, а потому спокойно решилась на то, чего бы прежде ни за что не стала делать.
– Клим Саныч вас спрашивает, с чего все началось, – повторяет девушка вопрос директора. – А вы просто уходите? Хотите показать, что директор для вас – это пустое место?
И вдруг, Настасья Федоровна так нелепо замотала головой, не понимая, оправдываться ли ей перед директором, или же ругаться на Оливию, что даже Клим Саныч, улучив миг, улыбнулся, но затем приложил к губам кулак и сделал вид, будто пытается откашляться.
Впрочем, тогда женщина уже собралась с духом, намереваясь вывалить все свое недовольство на ученицу, так по-хамски говорящую с взрослыми, но девушка ее вновь опередила.
– Расскажите, Настасья Федоровна, с чего все началось? – проговорила Оливия спокойным, монотонным голосом.
Надо отдать учительнице должное за настойчивость. Она попыталась снова разыграть оскорбление и выбраться, оттолкнув девушку в сторону, но Оливия продолжила держаться за ручку двери, не выпуская Настасью Федоровну из коридора.
– Все, хватит, – раздался строгий голос директора.
Девушка, а с ней и учительница, обе повернулись. Голос Клим Саныча объяснил интонацией, что говорит он серьезно и шутить с ним не стоит.
– Садитесь… и вы тоже, Настасья Федоровна.
Строгий тон директора не позволил даже высказывать недовольство. Учительница со своей ученицей обе опустились на стулья напротив директорского стола. Оливия сделала это с непринужденным видом, будто бы зная, что в этом соревновании победа непременно останется за ней. И именно это обстоятельство больше всего раздразнило женщину, которая даже покривилась, заметив на лице девушки это спокойное, даже безразличное выражение.
А впрочем, уже спустя несколько минут Настасья Федоровна вертелась на стуле, как на раскаленной сковороде. Оливия не стеснялась перебивать объяснения учительницы, которые та намеренно запутывала, рассчитывая, что одиннадцатиклассница не поймет суть ее речей, но девушка легко раскрыла их тайный смысл и в нужный момент не побоялась даже перебить.
– Я всего лишь уронила тетрадь, а не бросила, – поясняла она. – То, как вы это увидели, это плохое основание для того, чтобы начинать кричать. У меня уши до сих пор болят от вашего визга.
– Ах! Нет! Ну вы видите, Клим Саныч?! Видите?! – завопила Настасья Федоровна, ожидая встретить в лице директора поддержку.
– Вы слышите, Клим Саныч? – тут же указала девушка в сторону учительницы. – У меня правда уши болят. Она минут пять кричала, прежде чем мы к вам пошли. А я просто уронила тетрадь.
Тогда Настасья Федоровна начала скандалить, призывая директора принять меры и вызвать в школу родителей, собрать комитеты, провести воспитательную работу, сообщить, наконец, куда следует. И Оливия молча дослушала, а затем посмотрела на тяжелое лицо директора и заговорила негромко, дождавшись, когда женщина перестанет кричать.
– Клим Саныч, а учителям вообще можно так с детьми обращаться? – спросила она.
Кровь в теле Настасьи Федоровны тут же вскипела, отчего лицо налилось краской, но когда из ушей уже должен был повалить пар, женщина открыла рот, и вместо пара родила поток сдержанной, манерной брани.
– Настасья Федоровна! Прекратите! – не выдержал уже сам Клим Саныч.
И Оливия, рискнув снова, предложила сейчас же позвонить ее родителям и объяснить, непременно сдобрив беседу оборотами, которые только что использовала Настасья Федоровна, что дочь их никуда не годится, потому как роняет из рук тетрадь, чего ни один порядочный человек делать не смеет.
Спустя несколько минут Клим Саныч выгнал девушку из кабинета и остался с учительницей наедине. Впрочем, ничто уже не могло расстроить. Для Оливии уже не было никакой разницы, что будет дальше. Пусть хоть и вправду звонят родителям на работу. А о том, где работала мать девушки, знали все учителя, да и некоторые ученики, хотя комсомолка никогда не хвасталась, потому, конечно, звонить бы не стали.
Еще через несколько минут из кабинета вышла и Настасья Федоровна. И если бы только Оливия видела это покрасневшее от стыда лицо… хотя, какая разница? Она не видела. Для нее это уже не имело смысла, и девушка просто ушла на следующий урок, а после ушла домой, совершенно не интересуясь тем, чем закончилось это посещение директорского кабинета.
Отказ подруги в трудную минуту поддержать становится всего лишь еще одной каплей в бескрайнем море обиды, копившимся уже, кажется, целую вечность. И никто бы не мог его заметить, ведь рядом никого и никогда не было. Виолетта, единственная подруга, была на самом деле лишь отчаянной попыткой вырваться из заложников неприязни, перестать смотреть на людей с презрением и недовольством, видя, как еще больше презрения и недовольства отражается в их взглядах, пробуждая в душе этот яростный пожар обид.
Вернувшись домой, Оливия молча обедает, затем неторопливо, внимательно оглядывает родительские книжные полки, ища что-нибудь, что могло бы ее затянуть, увлечь, вырвать из оков этого скупого на краски мира, но там ничего. Вокруг нигде ничего нет. Этот катушечный магнитофон, красного цвета телефонный аппарат с круглым, прокручиваемым циферблатом, столы, стулья, диван, кровати – вещи есть, но они ничего не значат, и за ними и в них самих будто бы ничего нет, кроме одной лишь надоевшей оболочки.
И впервые в жизни теперь увлекает зеркало. Проходя мимо, девушка останавливается напротив отражения почти нехотя. Просто взглядывает, но трудно оказывается собой не полюбоваться, во всяком случае, именно сейчас.
Жаль такую красоту. И Оливии не нужно быть законченной эгоисткой, чтобы распознать свое очарование. Не зря Виолетта так легко с ней сдружилась. Обе девушки не похожи на сверстниц. Больше того, они словно принадлежат какому-то иному миру, настолько много в обеих красоты и очарования, хотя девушки еще только приготовились окончить школу. И даже так, по сравнению с Оливией ее подруга – самая обычная, ничем не примечательная школьница.
Зависть между подругами никогда не вклинивалась, а теперь ее и не потребовалось, чтобы распрощаться. Конечно, Виолетта и не догадывается о том, что случилось какое-то прощание, и собирается поговорить чуть позже, через день или два, когда подруга успокоится. Она ведь не может знать, что через день или два уже не будет случая поговорить.
Застыв перед зеркалом, Оливия начинает вести себя необычно. Сейчас ее никто не видит и не может этого заметить, а сама девушка тем более не задумывается о своем поведении. Она просто начинает поднимать вверх юбку, заметив, что даже и ей самой эта незначительная перемена кажется по особенному симпатичной. Подол юбки поднимается все выше, немного задерживается на середине бедра, а затем опять ползет вверх, но скоро девушка его бросает, не удовлетворившись слишком откровенным видом собственных ног. И все же, затем она вновь поднимает юбку до середины бедра и целых несколько минут с удивлением осматривает собственные ноги, будто бы сегодня увидела их впервые.