Из той же поездки мы привезли хулиганское интервью с ведущим «600 секунд». Вся страна уже слышала, что есть на областном ленинградском ТВ такой боец Невзоров, но узрели Александр-Глебыча только в нашем ударном выпуске.
Сейчас все это вспоминать смешно. И стыдно. У меня пунцовеют щеки: чувствую себя таким лохом и наивным придурком! Ведь я искренне считал, что совершаю подвиг.
Но несмотря ни на что, я ностальгирую по тем временам, по тому адреналину. Никакие расширители сознания не были нужны – казалось, что оно и так раздвинуто до широты горизонта…
***
Вот как ту поездку вспоминал Эрнст в специальном выпуске «Афишы» «История русских медиа 1989—2011» (6 июля 2011):
«Однажды мы с моим приятелем Женей Додолевым пришли на какую-то гулянку, где сидели ребята из «Взгляда» и, в частности, Саша Любимов. «Взгляд» вышел, может быть, полгода назад. И я стал говорить Любимову, что все, конечно, очень клево, но стилистически неточно, рыхловато и не до конца выстроено. На что Любимов ответил: «Ну если ты такой умник, так сделай хорошо. Через две недели эфир».
Вот такие, как говорит Познер, были времена.
Старый телик треснул, и в этот разлом можно было войти даже с улицы.
Эрнст
Первый сюжет?
Это было интервью с Ниной Андреевой (автор статьи «Не могу поступаться принципами»), которую до этого никто вообще не видел, но все страшно боялись. Она была символом возможного возвращения старых времен.
1988
Мы отправились в Питер. Любимов сидел в засаде, потому что он был слишком узнаваем, а мы с Додолевым под видом корреспондентов Би-би-си сняли большое интервью.
Это был 1988 год. Это теперь говорят о путче 1991-го как о каком-то внезапном событии, а ведь тогда, в 1988 году, перед Днем Победы, было ощущение, что случится военный переворот. Люди говорили об этом между собой.
И мы тогда решили снять, как танки ночью возвращаются с Красной площади. Любимов выскакивал из-за остановки, когда мимо проходила колонна, и говорил в камеру:
«Ну что? Дождались? На улице Москвы танки. Здравствуйте, вы смотрите программу «Взгляд».
И это очень точно попадало в общественные фобии и настроения.
Вообще, может быть, только Борис Ельцин лично сыграл более важную роль, чем «Взгляд», в разрушении советской власти.
Каждую пятницу «Взгляд» вербализировал и визуализировал настроение подавляющей части общества.
И в этом его, как писали в советских учебниках, «всемирно-историческое значение».
Почему [я] оттуда ушёл? «Взгляд» был как «Битлз» или «Роллинг Стоунз». В рок-группах люди часто ссорятся из-за разных представлений о том, что надо играть».
БОЛЬШОЙ
«В каждой шутке есть доля шутки», – добавляю я, упоминая о Константине Львовиче Эрнсте как о самом значительном своем телевизионном достижении. И еще вспоминаю игривые вирши Андрея Макаревича:
«В этом мире случайностей нет и крайне редки совпаденья».
Костя с раннего детства мечтал снимать кино. Но стал ТВ-боссом и ТВ-мастером. Так совпало. Потому что в середине восьмидесятых нас познакомила Наташа Макаревич, младшая сестра основателя «Машины времени», который жил тогда в одном дворе с Константином. Я, в свою очередь, познакомил Костю с Александром Любимовым. И оказался Эрнст в «Останкино»…
Весь наш нынешний истеблишмент родом из Питера. И руководитель самого могущественного отечественного телеканала в своих интервью тоже любит пробросить, что, мол, вырос на Восьмой линии Васильевского острова. Ну так и есть. Рос. И вырос. Стал Большим.
Только он такой же ленинградец, как, например, рожденный в СССР Юрий Шевчук. Потому что родился-то будущий матадор российского ТВ в хрущевке на «Соколе», в семье перспективного сельхозвельможи Льва Константиновича Эрнста.
Л. К. Эрнст
Андрей и Наташа Макаревичи
Назвали его Костей в честь дедушки. Потом отца, профессора Эрнста, перевели в Ленинград. А когда в восьмидесятые его в очередной раз повысили и он стал вице-президентом ВАСХНИЛ, семья переехала в белокаменную и Костя вновь стал москвичом.
Рассказывая мне о новичке в нашей тогдашней компании, Наташа категорично заявила: «Ну с этим ты точно не сойдешься. Совсем вы разные. Вам даже поговорить не о чем будет».
Угу. Закончили мы этот день на Костиной кухне в компании его подружек. Через неделю мы с ним вдвоем уехали. Каникулярничать в Крым. В незабвенный Никитский ботанический сад, где на территории благоухающего заповедника в ту пору располагался уникальный мини-пансионат для сельхозакадемиков, и, естественно, Костин отец, второй человек в академии, имел возможность переруливать свою квоту на единственное чадо.
Райский оазис в бумагах ВАСХНИЛ, по всей видимости, числился как полигон для выращивания чудесных мегаперсиков, кража коих из-под носа недокормленных сторожевых овчарок и вооруженных дробовиками пьяниц охранников была одним (но, увы, не единственным) из наших экстремальных крымских развлечений. И ездили мы туда до тех пор, пока не рухнула страна, в которой только и возможно было существование столь нерентабельных и по-пелевински невероятных заведений, как дом отдыха в Никитском саду.
Ночные набеги утилитарной основы не имели. Кормили академиков в приватной столовке не то чтобы изысканно, но вполне по советским меркам деликатесно. Сельхозэлита гурманствовала по чину и профилю своего позиционирования, так что витаминов и калорий хватало. Кражи носили исключительно спортивный характер: бесплатный аттракцион с умеренным риском получить порцию дроби или укус разъяренного пса.
Во время дневной прогулки, возвращаясь из сельского магазинчика с бутылками приторной «Изабеллы» вдоль периметра секретного лабораторного сада, мы находили «точку входа» – место, которое казалось подходящим для персик-авантюры.
Будущий ТВ-босс Эрнст готовится к большому прыжку. Никитский ботанический сад, 1988
Отправлялись на «жатву» после полуночного купания в запретной зоне на мысе Монтедор. Плескание в темноте, с одной стороны, вымывало хмель, а с другой, учитывая безрассудное ныряние среди хищно отточенных скал заповедника, – поднимало уровень адреналина на «операционный уровень».
Где-то в час-два ночи, оставив кого-нибудь из девчонок на атасе, мы перемахивали через темную ограду, инкрустированную узорами «колючки» разного калибра, и по-пластунски прокрадывались через парфюмерно благоухающий кустарник к экспериментальной плантации. Поскольку, повторю, экзерсисы наши не были коммерчески обоснованы, не было у нас, как правило, с собой и никакой ёмкости. Мы на ощупь находили достаточно спелые плоды и складывали их в застиранные майки, этакий кенгурятник.
Иногда раздавались хриплый лай и пьяная ругань охранников: мы, рассыпая добычу, давясь от сдерживаемого смеха и тихо матерясь при падениях, бежали к точке входа/выхода, порой сбиваясь в темноте с маршрута и оказываясь почти что в западне. Тогда, бросив весь «урожай» и впиваясь зубами в какой-нибудь персик (ну чтобы не совсем зазря пострадать), мы кидались на ограду и, рискуя джинсами, раздираемыми колючей проволокой, и лодыжками, подворачиваемыми в акробатических погонях, перемахивали через рубеж, разделяющий наше «академическое» существование от приключений, которые, полагаю, подпадали если не под Уголовный кодекс, то под Административный точно.
В удачные ночи мы наворовывали по несколько кило персиков. Раскладывали их под кроватями, чтобы доспевали. Горничная находила фрукты и доносила директору. Это был очень дипломатичный мужчина лет сорока по фамилии Ширвинский, поражавший нас тем, что, перманентно находясь в курортной зоне, умудрялся предохраняться от черноморского ультрафиолета без всяких шляп и санблоков, гипнотизируя собеседников какой-то вампирской белизной эпидермиса, которую подчеркивали смолисто-черные волосы.