ОБАТО приспосабливался к существованию по «остаточному принципу», заменив боевую подготовку самообеспечением. При этом замкнутый круговорот событий беспощадно поглощал время и все жизненные силы. А мечты… оставались мечтами.
И вот однажды ночью в караулке, отгоняя ненавистных, вездесущих тараканов, читая урывками очередную повесть о достойных людях, занимавшихся интересным и нужным для страны делом где-то на побережье Охотского моря, я замер с широко открытыми глазами в неестественной позе… На меня снизошло озарение:
– Какой же я идиот!..
Ведь с таким же успехом я мог сутками просиживать в караулках и читать эти нужные книги в большом, культурном, просвещённом Санкт-Петербурге на берегах «седой Балтики»… Там, где жизнь бьёт ключом, где творится история… рядом с родными и близкими мне по духу людьми… без бардака и фальши…
Из лап тяжёлого оцепенения меня вырвал эмоциональный вопль младшего сержанта Турсункулова. Его скуластое лицо было искажено гримасой, и он что-то верещал мне на своём, – я сосредоточился и вник. Оказалось, что правильный и отзывчивый боец Турсункулов переживал за меня… и мне оставалось лишь догадываться, с какой физиономией он меня застал.
Я отчётливо тогда осознал, что в то дурное время вся моя служба там, с искусственными тяготами и лишениями, являлась лишь жалкой пародией, презираемой властью и населением, и, по сути, была сравнима с классическим переносом грунта «туда и обратно»… с единственной целью – лишить свободного времени и жизненных сил.
Так бывает, когда где-то там, «наверху», процессор «сдох» или очень сильно «болеет», а механическая часть без чёткой идейно программной линии продолжает своё движение по инерции, перемалывая шестерёнки и деформируясь под среду.
Конечно же, такое озарение и осознание, так сказать, бытия не доставляло мне особой радости – я начинал излишне копаться в себе, либо чудить.
Мастер-класс или складская философия
В моей памяти навсегда останется ярким пятном вводный мастер-класс, который мне, молодому лейтенанту, любезно предоставил на продовольственном складе товарищ старший прапорщик «Семёныч».
Этот вояка служил в батальоне дольше всех и пользовался определёнными привилегиями. Он был вхож в столовые, кочегарки, автопарки и любые складские помещения, где, по случаю или без, по кружкам разливался спирт.
Семёныч важно восседал на пустом деревянном ящике из-под сока между бочками с солёными огурцами. На бочке, как на столе, излучая манящие ароматы и вызывая обильное слюноотделение, красовался натюрморт, достойный кисти художника. Сочные, только что из бочки, солёненькие огурчики, сало с мраморными прожилками, восхитительная копчёная колбаска, луковица и буханка ржаного хлеба – всё было аккуратно, по-хозяйски, нарезано ломтиками и в сочетании с тремя алюминиевыми кружками и трёхлитровой банкой, на треть заполненной прозрачной жидкостью, создавало атмосферу, располагающую к доверительным беседам.
Вращающиеся выпученные глаза и седые кудри, выбивавшиеся из-под фуражки и «технички», одетой на упитанный голый торс, делали Семёныча похожим одновременно на старого бывалого боцмана и жирующего морского слона.
– Здорово, летёха! Ты думаешь, что в училище всему научился? – проревел он с ходу… и сам себе ответил: – Ни хрена подобного!
Я инстинктивно кивнул и, уважительно улыбаясь, подошёл ближе. В силу привитого мне с детства чувства уважения к старшим (по возрасту) и, подозревая, что Семёныч не просто так пользуется привилегиями в батальоне, я приготовился впитывать мудрость, добытую в тяготах и лишениях, а возможно, и в ходе реальных боевых действий.
Семёныч оценил моё поведение и, одобрительно рыгнув, указал мне на одну из алюминиевых кружек, стоявших на бочке с огурцами. Я взял кружку и поднёс её ближе к лицу – в нос резко ударили пары неразведённого спирта.
– Уфф! Это ж спирт… – непроизвольно сморщился я.
– Хррр, хыр, хыр … – прорычал в усмешке Семёныч.
– Чистый! Как моя сооовесть! – поправил он меня, похлопывая ладонью по-товарищески стоявшую перед ним трёхлитровую банку.
– Так… впереди же ещё совещание, – улыбаясь и изображая недоумение, парировал я.
– Э-эх… Слушай, лейтенант! Спирт в армии – это одновременно «связующее» и «смазывающее» – без него от избыточного трения люди стираются до оголённого нерва, – произнёс он сиплым басом и, выпучив глаза, для наглядности сжал в кулаке со всей силы кусок ржаного хлеба. Затем, подняв кверху указательный палец крепкой волосатой руки, и, не сводя с меня изучающего внимательного взгляда, добавил: – Без него нету хода ни нам, ни вертолётам…
Он смотрел на меня какое-то время, вероятно, оценивая правильность моей реакции на глубину и иронию выданной им философской мысли… Затем перевел взгляд на спирт в кружке, осушил её, крякнув, и закусил сдавленным чёрным мякишем.
– Учись, лейтенант! – проревел он, качаясь на деревянном ящике и бешено вращая глазами.
– Ты думаешь, надо быть прилежно-уставным, тупым и исполнительным, и тогда всё само собой сложится? – он, слегка подавшись вперёд, опять пристально уставился на меня с лёгким прищуром и, не дождавшись ответа, скрутив огромную волосатую фигу, тихо по слогам прорычал: – НИ- ХРЕ-НА.
– Всё крутится и вертится на знакомствах и отношениях. И никто из начальства тебя близко не подпустит с твоими дурацкими мыслишками и рацпредложениями, хоть ты сотрись до костей на своей службе, – он искал в моих глазах правильный отклик… и, похоже, не нашёл. – Не понимаешь?!.
– А вот другое дело – когда после тяжёлой службы ты вместе с командиром «песняка задавишь» по случаю «дня части», ну или… звание кому отметить… Вот там и покажи себя, что и служить, и отдыхать умеешь… Там и по душам поговорить без дистанции можно… со своими рацпредложениями. Командир – он ведь тоже мужик… и мужик крепкий, видит, кто чего стоит. А спирт язык-то развязывает и показывает у кого какое нутро. Сильный – уважение тебе, а если слюни, да сопли, да гниль всякая полезла – то ты потом хоть заслужись, а ходу тебе не будет. Поднимут рюмки за наших «павших», и что ты скажешь тогда? – он поворочался, усаживаясь поудобнее на ящике, посмотрел на меня и, изобразив гримасу дебильного лица, судя по всему, копируя меня, ехидным тонким голосом добавил: – А я не пьюююю…
– Пока стержень в себе не нащупаешь – права не имеешь подчиненных на смерть посылать! Ты понял? – назидательно прорычал он, повысив голос.
Я стоял и улыбался, внимая голимую суть, соль, так сказать, служебного механизма, вынесенную старым служакой невысокого звания через долгие непростые годы службы, и, конечно, в силу молодости и необстрелянности не воспринимал сказанное всерьёз.
– Учись пить, лейтенант! – рыкнул Семёныч и опрокинул в свою лужёную глотку содержимое из предложенной мне ранее кружки. Затем нахмурился, на некоторое время уставился в потолок, задумавшись о чём-то тревожном и важном, абсолютно потеряв ко мне интерес… закатил глаза и молча съехал на пол между бочками.
Меня подкупала искренность его посыла при очевидном желании донести свою выстраданную правду до необстрелянного и ещё незапятнанного суровой реальностью лейтенантского мозга. Мне было жаль, что я попал на склад лишь к финалу философских бесед.
По прошествии лет, наделав массу ошибок, обломав все имевшиеся в запасе копья о ветряные мельницы армейского абсурда тех злополучных лет, я с улыбкой и теплотой вспоминаю складскую инициацию, устроенную Семёнычем, и по-настоящему жалею, что мало общался с ним.
Серёга
В отсутствие нормального обеспечения, тем не менее, с самого батальона никто не снимал обязанности хоть как-то обеспечивать вертолётный полк, и «комбат» крутился, по выражению Семёныча, как «пёс в рукомойнике». На нём «висели» и склады, и автопарки, и казармы, и столовые, и свинарники, и бани, и… кочегарки. Ну как же без кочегарок с вечно чумазыми «гномами» в суровые Магдагачинские минус тридцать пять, сорок по Цельсию? Трубы постоянно перемерзали, радиаторы отопления щерились ледяными зубами, электродвижки горели, а на зубах скрипела сажа…