Осознание происшедшего пришло не сразу. Иногда ночью я вскакивал: опоздал! Куда, на работу? Во мне жило прежнее чувство ответственности. Потом забывался, ощущая чувство голода, надо бы сходить за едой, и вдруг доходило: надо мной нет никакой цивилизованной скатерти-самобранки – идти некуда! Все добывать надо ногами и лихорадкой мысли, где – в той, рядом, темной глубине грозно шумящего леса?
Недели прошли, чтобы мы могли увидеть и вообразить, что произошло на Земле. Если в древности знали мир не дальше видимого горизонта, то мы теперь предполагали, что за горизонтом нет ничего живого.
Мы оказались в другом, природном мире с искусственными развалинами, словно созданными инопланетянами, выброшенные из родового общежития. И только сейчас поняли, что история человечества была нам родной, как океан рыбе, выброшенной на песок. Никогда не думали, живя в будничной суете, любя и ревнуя, переживая блокады и лагеря, – что то был наш родной, выстраданный мир, а без него нас не существует.
Наш космический корабль, приземлившийся где-то далеко, погряз в зарослях, и трудно было найти, тем более жить в нем на отшибе.
____
Тревожно шумел огромный темный лес, заслоняющий небо, его зловещие ряды верхушек покачивались, как лохматые шлемы мистических великанов, как будто медленно приближавшихся к нам. Выл ветер, вызывая страх и одиночество.
Ночью все тело пронизывало холодом, хотя я был одет в обогревающий комбинезон, даже под несколькими одеялами. Все мы думали о родных. Куда они исчезли, вместе с остальным человечеством? Что это за мор? Или пожрало время? Остался ли кто из родственников?
Исчезновение или смерть родных казалась и нашим концом, без надежд на продление жизни.
Особенно переживал Петр, потеряв всю свою семью. Он родился в большой крестьянской семье, и не мыслил, что когда-нибудь останется один. Работал комбайнером, потом выучился на агронома, зарабатывал хорошо. В свое время женился на здоровой надежной девушке с пышной грудью, незаметно народил сыновей, да еще взял из детдома приглянувшуюся девочку. Дом был полная чаша. Дали землю, и он построил двухэтажную дачу, вскоре разросшуюся пристройками, кухней, сараем и уборной. И вся их жизнь проходила в уюте детских криков и хлопотах по хозяйству, шумных переездах на дачу. Его мало интересовало, что происходит в мире, это было не главное. В нем совсем не было одиночества, оно было вытеснено всем его разросшимся корневищем, надежно вросшим в планету.
Мы с женой, соседи, завидовали им.
Он всегда был здоровым, толстым и солидным, а сейчас опал до неузнаваемости. Перестал стричься и бриться, выглядел дедом с седой бородой. Оказался один, словно его родню вмиг срезало что-то необъяснимое, и чувствовал впереди пустоту, и нечем было жить. Он никогда не думал, что смертна его обширная родня, и он сам. Зачем было думать о пустом? В его жизненной силе сибиряка, не знавшего сомнений в нужности родной стране, – все были в строю, все ответственны за свое дело. Его охватило такое одиночество, что он не мог жить, и сидя на кровати бессмысленно качался, схватившись за сердце. Надвинулось – беспросветной тучей, равнодушие старости, когда уже не откликаешься даже на память.
Я лежал калачиком, укрывшись от мира одеялом, чувствовал себя пожившим ребенком, усталым детским взглядом видя потускневший мир. Засыпал, ощущая свое исхудавшее тело, боль подвернутой ноги, и бессмысленность биения сердца.
Проснулся, задыхаясь. Сразу возникала боль, отключающая сознание, когда просишь только – кого, бога, близких людей? – помочь, и знаешь, что никто не сможет помочь. Надо «сливать воду». Что меня держит, чтобы жить?
Я вспоминал скорбное лицо жены, готовой ко всему, всю ее родную суть, вылежавшуюся в душе за годы ее опеки надо мной, так, что нельзя оторвать. Зачем-то вспомнился ужас, когда наша маленькая дочка осталась одна в квартире и закрыла изнутри дверь, и мы не могли прорваться. Я пролез из окна пятого этажа на четвертый на веревке. Увидел замурзанную от слез ее рожицу, просидевшую одна три часа. Без штанов, рубашечка надета вниз воротничком. Написала в штаны, сняла их и бросила в ванну, а туфельки – аккуратно на стул. Бегала босиком, разбросала семена. В общем, веселилась, пока не поняла, что папы с мамой нет.
И вот их нет, а я живу.
Когда-то случайно встретил ее в институте, молодую и светящуюся будущим счастьем, и мы сразу ощутили себя родными. Это внезапное раскрытие друг другу нас, родство незнакомых было странным, словно мы знали друг друга с детства. Неужели это присуще только связи мужчины и женщины?
Зачем надо было строить целую жизнь с женщиной, хотя и встреченной случайно? Безоблачное счастье – это сиюминутное блаженство, а дальше начинается жизнь. Нет такой любви, которая бы поглощала целиком. До конца близкими мы не могли быть. Хотя бы потому, что у каждого свой организм, и его болезни каждый переносит сам, да и умирание перемогает сам, и это разделение неустранимо. Мне нужен был выход в безграничный утренний мир. Там я не был одинок!
Но жизнь оказалась совсем другой, полной тяжелых испытаний. А сколько было других переживаний, ревности из-за, якобы, моих измен, и страха нищенства! И всегда она держалась с достоинством, с решимостью вынести все несчастья.
Жена была для меня естественной необходимостью. С семьей легче было пережить крах моей общественной деятельности, о чем скажу позже. И снова пронзило: твое внутреннее благородство и красоту никто никогда толком не почувствует, об этом знаю только я! И унесу в могилу один. Как и другой знает самое лучшее в родных – только он.
Но теперь, в мириадах смертей это уже казалось не важно.
Во мне было чувство личной катастрофы, когда стремительно уходит вдохновение, метафоры не взлетают из натурально видимых вещей, в памяти исчезают нужные слова, имена, остается лишь некий ржавый остов опыта. Все, что буду делать дальше, это зачем-то поддерживать свои жизненные силы, приближаясь к животному существованию. Жить в состоянии овоща, из которого не хочется вылезать.
____
Мы словно оказались в квантовом мире, где пространство и время свернулись. Время остановилось, и стали видны его атомы, как застывшие песчинки в песочных часах. Но было живо и болело то, что нас создало, когда смотрели на фотографии предков, исчезнувшей родни, болело и от памяти о погибшей цивилизации.
Но почему-то во мне живет, впервые увиденная в младенчестве, заря над полем, в первой измороси, а за бугром поля чудится первозданная земля. Древних египтян, греков или римлян, или начала времен? Удивительно, меня поддерживает некая надежда на невероятные возможности нового начала истории.
Почему я пишу эти записки? Мнение, что это помогает разобраться в себе, выложить все свои пороки и горести, чтобы вытеснить боль, – не совсем верно. Легче не становится.
***
Космическое питание, герметические упаковки и тюбики, закончилось. Мы впервые узнали, что такое голод. Древнее ощущение голода, когда исчезает сознание, и все существо стремится к одному – насытиться, или произойдет что-то ужасное. Я увидел, что руки и ноги стали опухать. Сосало в желудке невыносимо, мы метались по пустующим магазинам, чтобы найти хотя бы какое съестное.
Ели то, что еще обнаруживали в оставленных магазинах, собирали съедобные дикие растения, клевер, лебеду для супа, крапиву, хвою, цветы, ягоды бузины для заварки чая, отваривали желуди. Ели молодые нежные побеги горчицы белой, первоцветы примулы, одуванчика, цикория, дикий щавель и гречиху, нестрекальную крапиву, подорожник, похожие орехоподобные клубни съедобной сыти, тростник (богат сахаром).