Она думала обо всём этом, чтобы как-то выдержать его взгляд. Сколько всего в нём было, ей не суметь выразить, она не умела так изъясняться, как он, не то что в стихах, но даже простыми словами. Он, должно быть, тоже теперь не мог, потому что молчал и только смотрел на неё. Потом вышла в переднюю няня, и Алексей Платонович поздоровался с нею, с видимым облегчением начав говорить, обращаясь как бы к ней. О том, что он только что приехал и сразу к ним, о том, что в свёртке подарки – сувениры из Европы, книги. Он пробыл в гостиной минут десять и быстро ушёл, сообщив, что приехал надолго и будет к ним заходить.
Пока они обменивались с Еленой Николаевной светскими фразами хозяйки и гостя, вопросы-ответы о том, у кого как дела, нянюшка молча глядела на них, сидя в уголке у окна. Когда Неволин ушёл, Елена сказала няне:
– Что ты так холодна с ним? Вы всегда дружили. Он может подумать, что ему не рады.
Говоря это, она ловила себя на том, что не может называть Алексея Платоновича вслух, да и про себя, по имени, а только «он». Словно боится прикоснуться.
Нянюшка покачала головой:
– Начто скорлупа, когда яичко съели?
Елена Николаевна в душе рассердилась на няню. А потом на обоих – и на гостя. Вот уж любители молчаний да иносказаний. Она, как вечная ученица, должна их загадки разгадывать. Но потом рассмеялась, вспомнив, как Алексей Платонович, уходя, стал надевать свою шляпу, а из неё посыпались фиалки. Он положил их туда, когда входил, чтобы отдать ей после свёртка, и забыл. Они оба бросились подбирать цветы с пола и ударились головами. Между прочим, довольно сильно. Было больно и неловко от того, что они оказались совсем рядом. А няня, до сих пор хранившая хмурое молчание, тут расхохоталась, хлопая себя руками по фартуку и приговаривая: «Вот так, вот так!».
Неволин появлялся изредка в новом доме своей старой знакомой, где бывал не без удовольствия принят. Хозяйка, однако, заметила, что он как будто избегает оставаться с нею наедине, изыскивая к тому разные предлоги. Лишь однажды, извинившись, что плохо играет в карты, он оставил прочих гостей и хозяина и напросился в общество Елены Николаевны, одиноко сидящей за столиком на веранде с каким-то журналом в руках.
– Светик мой, Елена Николаевна, позвольте нарушить Ваше уединение. Вы же знаете, игрок из меня неважный. Не знаю, правда, гожусь ли я ещё в кавалеры милым дамам?
Она засмеялась. – Что с Вами, Алексей Платонович? Когда это Вы начали напрашиваться на комплименты? Ваше общество всегда было мне приятно, как и всякому другому.
Он вяло повторил: «…Как и всякому другому…»
– Да что с Вами, друг мой? Вы как будто не в себе сегодня? У Вас случилось что-нибудь? – она испытующе поглядела на него.
– Можно сказать, что и не в себе. Очевидно, я теперь в ком-то другом. Или во мне кто-то другой.
– Прежде Вы, если и говорили загадками, то, по крайней мере, в стихах. Ну, расскажите же, что такое Вы привезли из Европы, что находитесь не в себе?
Алексей Платонович как-то нарочито переменил выражение своего лица и с увлечением начал рассказывать, что он привёз мечту об удивительной машине, которая покорила уже всю Европу и теперь должна покорить и Россию. Сам знаменитый инженер Дизель показывал ему действие этого великолепного агрегата. И он, Неволин, будет причастен к историческому моменту.
Елена Николаевна слушала, но почти не слышала этого рассказа. Лицо Алексея Платоновича было бледно, несмотря на воодушевление, с которым он говорил. Глаза же непрерывно смотрели на неё с каким-то мучительным выражением.
– Я очень рада за Вас, мой дорогой друг. Ваш талант должен же, наконец, быть востребован. Благодаря Вам, и мы приобщимся к великим событиям.
– Елена… Николаевна… Помните, одно время я называл Вас просто по имени?
– Ну конечно, я помню это. Можете и теперь называть, ведь мы знакомы уже сто лет…
– Когда мужа нет поблизости? – Алексей Платонович сдавленно выдохнул и умолк, казалось, на полуслове. Он увидел, как Елена Николаевна смешалась, опустила голову и, через паузу, сказала:
– Алексей Платонович, Вы никогда не были безтактны. Что с Вами произошло? Ведь Вашему настроению должна быть причина, не так ли?
– Простите меня, свет мой! – Неволин встал и, повернувшись боком к собеседнице, начал говорить, подбирая слова:
– Вы ведь знаете сестру доктора Ляховского? Очень милая молодая особа. Брат опекает её, как отец, хотя они совершенно разные… Словом, Елена Николаевна, – он собрался с силами, и постарался переменить тон на беззаботный, – как Вы думаете, пора такому закоренелому балбесу, как я, взяться за ум, и… всё такое…
– Боже мой, Алексей Платонович, неужели Вы решили кому-то сделать предложение?
Он мученически посмотрел на неё и вздохнул.
– Уже сделал. Вы одобряете?
– Почему же Вы спрашиваете меня? Разве я Вам мать или сестра? И разве не желала я Вам всей душою счастья? Всегда и всем сердцем я хотела бы, чтобы Вы были счастливы, чтобы исполнились все Ваши научные проекты…
Пальцы её дрожали. Он посмотрел ей прямо в глаза долгим, слишком долгим взглядом, напряжения которого она не выдержала.
– Любезный мой Алексей Платонович, я очень рада за Вас. Пани Полина очень симпатичная девушка.
Вошли мужчины, возбуждённо обсуждающие свою игру. Неволин взял руку Елены, нежно поцеловал её, поклонился и, простившись со всеми, уехал.
Утром Елене Николаевне принесли конверт с несколькими, вложенными в него листками, исписанными безконечным, упоительным стихом.
Не в силах ум сдержать волненья,
Что грудь терзает и томит,
И нет ни в чём успокоенья,
Куда-то мимо жизнь летит.
Ещё в душе хранятся робко
Обрывки звуков нежных струн…
Их прочь относит явь так ловко,
Как пену волн морских бурун.
Ещё мне грезятся призывы
К возврату жизни той былой,
Ещё во мне, как будто, живы
Мечты о бытности иной.
Увы! Безплодны ожиданья,
И тьмой чертоги грёз полны,
Где не исполнились желанья,
Где не сбылись младые сны.
Неудержимого порыва
Разбит о камни утлый чёлн,
И звук могучего призыва
Непониманью обречён.
Там, где вчера играла радость,
Теперь всё мертво и бледно,
И птица серая – усталость
Спустилась тихо на окно.
А за окном вчера был праздник,
Сияли краски, пела высь.
А нынче все огни погасли,
Цветы за ветром унеслись.
И нет ни времени, ни места.
Один, в объятьях полусна.
Осеннюю скупую пьесу,
Уйдя, оставила весна.
Её мы слушаем печально,
Мечтать не смеем и молчим.
И ждём чего-то, и нечаянно
Надежду робкую таим.
Но не сплести цветов увядших
В живые, свежие венки,
И в днях былых, давно пропавших,
Осыпались их лепестки.
По счастью, рядом никого не было, никто не заметил румянца на её лице, когда она сидела в кресле, прижав листок к груди, с ошалелым выражением лица. Накануне у неё не было возможности наедине с собой попытаться осмыслить те сложные чувства, которые вызвало у неё признание Неволина. Они были скорее неприятны и очень походили на уколы ревности.
Муж её вечером был в прекрасном расположении духа, и желал непременно, чтобы супруга разделила его романтические настроения. Такие настроения были постоянным мотивом в их семье, и сквозь это благодушное облако Елене некогда было морочить голову рассуждениями. Позднее, в один из самых тягостных периодов своей жизни, она будет с тоской вспоминать эти безмятежные годы, которых она, должно быть, не успела и не сумела оценить, а теперь уж поздно.
А в то утро она сидела в гостиной и отдавалась своим душевным водоворотам, держа в руках письмо Алексея Платоновича. Как этому человеку всегда удаётся угадать её мысли и чаяния, её чувства, даже самые мимолётные? Нет, не угадать. Это что-то другое. Нельзя ТАК угадать другую душу. Надобно самому иметь подобную же душу. Как мог он знать всё, что она втайне, в самой глубине души пережила и передумала за это время? Или мысли и чувства её пе-реливались по эфиру прямо в его мысли, в его душу? Конечно, они знакомы очень давно. Многое знают друг о друге. Но чувства? Они—то остаются скрыты внутри нас, лишь, может быть, краешком своим показываясь на люди, как айсберги.