сказал
«человек должен готовиться к смерти
не доискиваясь причины»
в идущем суховее нет кручины
а только Промысел
его порыв с утра
мне тормошит опушку на макушке
и лысину шершавит рукавом
я католический монах в расцвете вишен
я дзэнский мастер, я почти не слышен
меня обходят пыльные ветра
и путь спросить не знают у кого
* * *
и я как дух сходил
туда где гад морской
глядит погибелью в глаза аквалангиста
и на горе стоял
и видел под собой
все царства а внутри
Христа-сепаратиста
и по пустыне брел
и на болоте пил
и от фабричного выматывался гнуса
и персом пал в резне у Фермопил
и жег костер
молясь за душу Гуса
и был везде как перст блаженно одинок
и умирал
и оживал от боли
и поздно понял я
что Запад есть Восток
а воля есть – лишь версия неволи
* * *
жизнь кроманьонца чудесна сознательна коллективна
уже не каждый как медведь
сосет свой одинокий палец
есть даже первый интеллигент
считающий что эта жизнь
фиктивна
что много кроманьонцев суть
один большой неандерталец
Блюз границы
последний дом
и Лилипутии конец
за нею Австрия
за Австрией Равенна
в Равенне Мандельштам, он там славист и чтец,
на четверть ставки жнец, заготовитель сена
нам на́ зиму, на жизнь, на холода,
на наши тощие года,
на наши толстые от кожи города,
где дух-трава в булыжниках растет,
пока наш катапульт, – эпический во гневе! –
долбит по площадям,
чтоб где-то чьей-то Еве
уж не было с чего
сорвать запретный плод.
да черт с ним, ладно.
Лилипутии конец.
обиды жрут ее.
суды ее пусты.
закон приказывает ей – хотя б окошку
прощальному гореть…
горит, но понарошку,
здесь, где всамделишный, возможно, только ты…
так что там – «…крайняя звезда в конце села –
как свет в последнем домике прихода?»[8] –
а может погранцы?
да нет, у перехода
вьетнамцы гномов продают –
и ночь светла.
Исаак и его Авраам
я сижу на горе́
в середине материка
больна здесь моя нога
больна здесь моя рука
больна здесь моя душа
и только отец здоров
и когда он спрашивает ну что, так где ты готов
посмотреть за край?
какая разница, говорю,
вот здесь и давай
Гостиница
на севере дыра
и смыслов ноль
зато внизу полно всего – филистимляне,
Самсоны, битвы храмов…
без стихов
я замурован в Дойчланд третьи сутки
со мной здесь пара книг,
сыр,
хлеб
и соль,
бутылка к ужину – спасения фено́мен,
надежный, с кнопкой, нож
зудит в кармане
всё как всегда –
тотально автономен
и нежный русский мат
хранит меня в рассудке
* * *
жизнь человека есть комментарий
к его судьбе
который он пишет без пауз в своем труде
но и судьба есть в общем-то сноска
а сверху – текст
сплошных повторений
и общих
избитых
мест
* * *
нам ничего с тобой не угрожает
нас оставляют ночью длиться вроде
и мы живём за пазухой у Бога
и всё идет естественным путём
как в Африке, где лишь колдун деревни
глядя насквозь, в растерянном уроде
дар джунглям шлёт
и метит лоб урода
куриной лапкой и кривым ногтём
* * *
мне стало тесно
в стихах моих друзей
не интересно
нет колодезей
с живой водой безумных смыслов
а что без них поэт?
он изнутри и сух и спет
был родником, а стал в углу
стоять железным коромыслом
* * *
Наверно я неправ
несправедлив
предвзят
бесстрастья –
ни на грош,
страстей –
полны амбары
в мозгу ведут базар
языческие лары,
Сиддхарта,
Иисус…
и семь свечей горят
* * *
Сегодня ничего не написал
вообще не бы́л
Архангелов,
Престолы,
Господства,
Власти,
гениев,
их школы
послал и дрых
раз я, –
Бог тоже спал
* * *
У Тютчева – «пылающая бездна»
у Шопенгауэра – «черный океан»
а в щель меж ними жизнь пролезла –
трюк иллюзиониста,
жажд стакан…
и вот ты здесь.
и слаще нет мгновенья –
рассматривать экран,
где бездны на углу
стоишь не ты.
а ты – стихотворенье
бумажной птичкой шлешь
в кругом живую мглу
* * *
Молот жизни
бьёт старается
в го́да наковальню
это смерть перемещается
из прихожей
в спальню
* * *
Я бре́жу
и брюзжу́
и в шкуре тредиаковской
ползу через Неву
средь полыней
и льдин,
а на мосту народ,
культуры господин,
сверяет вопль мой
грамматикой московской.
* * *
Не звонит телефон
болит спина
высыхает во рту слюна
всё готово для нашей невстречи
и бессмысленность речи
воздвигается как стена.
* * *
Не научился жить.
узнал об этом, читая книги.
в книгах искал оправданье,
искал образцы себя.
нашел лишь соблазны духа,
только ума интриги.
а тело не остановишь,
тело уходит, грубя…
* * *
Я видел человека – он стоял,
я видел человека – он сидел,
я видел третьего – он на бегу лежал,
потом четвертого – он полз и песню пел,
еще был пятый – он пахал в полях,
за ним шестой – тот от себя балдел,
седьмой, ну, этот ковырял в зубах,
восьмой шил дело третьему, чтоб сел,
а не валялся, тунеядец, днем,
и был девятый за моим окном,
он был смурной, он мялся с топором,
меня, десятого, он ждал у входа в дом.
* * *
Весь толк исходит от народа,
а бестолочь – от единиц.
откройте пять любых страниц
в любое время дня и года
и вы увидите – их написал народ,
поскольку всё здесь вам ласкает души.
но раз в квартал, когда наоборот
вам единица лезет в уши,
она их не ласкает, а дерёт,
она их какафонией изводит, –
и тот, кто слушает,
озлоблен и не пьет,
и казнь вредителя с утра его заботит.
* * *
Я временный жилец
в этой квартире.
здесь до меня жила больная тётя.
как к нам войдёте,
комната налево.
она жила в ней, словно королева,
и двери запирая изнутри,
кричала:
«отворите, упыри!»
ей отвечали:
«отворим, конечно!
ты только ключик поверни в замочке».
вот так бежали тётины денёчки:
не лучше, чем у всех ее врагов,
но и не хуже.
теперь вот жду,
кто дверь мне отворит,
без дураков,
снаружи.
* * *
Когда я вернулся в шестьдесят девятом
оказалось что я никому не нужен
помню стоял на кухне готовил ужин
яичницу заливал томатом
резал хлеб, огурец а за ним второй,
доставал из буфета солонку
и никто не командовал мной
никто не орал вдогонку
рядовой понедельник-вторник
почему не приветствуете старшего по званию
а я отвечал среда-плюс-пятница
приветствовать вас рука отвалится
и тут начиналось четверг-четверг-
понедельник-четверг-суббота
и глазел на наш лексический фейерверк
весь состав радиовзвода,
а я стоял на кухне, я готовил ужин
я к губам подносил свой первый стопарь
и был наконец-то никому не нужен –
как отрёкшийся царь
* * *
Упрекала меня,
что пишу только о самом себе,
что ее судьба меня не интересует,
что живу вообще-то как воробей в трубе,
наверху, где в голову дует
а труба высока,
но уходит она основой в печь
и только макушкой в начало неба,
и когда внизу готовы разжечь
камин или испечь хлеба,
жарят вместе с тем и глупого воробья,
и хозяйка твердит в плаче,
прости,
я конечно твоя,
но любить не могу иначе
* * *
cold cold feeling it’s like ice around my heart[9],
когда я думаю о ней,
о Родине моей,
но не спускаюсь как Орфей
в её кандей[10],
а здесь стою на скалах из базальта
под ними ниточка дырявого асфальта
Примечания
1
Pardon, / je mi z toho nanic (чешск.) – Прошу прощения, меня от этого тошнит.
2
Nemocnice (чешск.) – больница.
3
Кирка (греч.) – хозяйка острова Ээя, превратила спутников Одиссея в свиней, а потом посоветовала Одиссею спуститься в Аид и узнать свою судьбу.
4
По слову пророка Иоиля, долина Иосафата будет местом Страшного Суда над людьми и народами.
5
Ale ne teď! (чешск.) – но не сейчас!
6
Saniťák (чешск., разг.) – медбрат; jdeme (чешск.) – пошли.
7
Лимб (лат.) – рубеж, край; место пребывания не попавших в рай душ.
8
Рильке, «За книгой» (перевод Пастернака).
9
Cold cold feeling it’s like ice around my heart, – холодное, холодное чувство как лёд вокруг моего сердца (слова и музыка – Альберт Коллинз).
10
Кандей (арго) – карцер.