Когда биолог прозрел, ему вновь захотелось ослепнуть. Больно смотреть на свой родной город омертвлённым, зная, что когда-то он был живым и красивым. Будто вместе с домами ушли в пепел воспоминания, а с тысячами жизней ушла и ещё одна, его. Но на самом деле ведь не ушла, и надо ещё немного пожить.
Была, кажется, ночь. Во всяком случае, тут стояла темень, как ночью. Судя по погасшим фонарям, электростанции не работали, если только не были заняты какими-то более важными делами…
Кругом царил хаос: напрочь разбитые и промозглые копотью потушенных дождём пожаров, чернели и блестели из-за влаги во мраке и в дыму квартиры. Педагог понял, что ему тяжело дышать, а на зубах скрипит песок и пепел. Вероятно, это всё из-за поднявшейся в воздух радиоактивной пыли.
Биолог набрался сил осмотреться. Людей вокруг не оказалось; только роботы, множество алюминиевых коробок и железных скелетов, бродящих или левитирующих между уничтоженных «хрущевок». Что-то эти неживые твари явно искали. Или кого-то. Стыла кровь в жилах от одной лишь мысли, что там кого-то ищут – и ещё холоднее в душе становилось от того, что самих их с Петькой только что нашли.
Кто-то пнул его в спину. Это был тот самый «прямоходящий». Кивнув, учитель последовал за дроном: он немного отстал, стараясь сориентироваться на местности.
Его руку держал маленький Петя, и Юра случайно, из привычки, посмотрел в лицо мальчику. Глаза у пятиклассника округлились от ужаса, весь он трясся, как осиновый лист. Преподаватель хотел утешить своего ученика, но боялся заговорить по-русски: сила предрассудков на основании просмотренной и прочитанной фантастики оказалась сильнее, чем он мог предположить, поэтому ни на английском, ни на любом другом языке предпочел не говорить.
Внезапно дорогу им перебежало двое человечков в белоснежных комбинезонах. Они так сильно не вязались в общую ситуацию, что Юра решил их даже людьми не считать. Не могут это быть люди, и всё тут.
«Интересно, какую дозу сейчас получаем с Петром, – снова подумал биолог. – Дивно, как мы ещё на ногах держимся. Что-то тут не то…»
Петя дёрнул учителя за рукав и показал куда-то пальцем.
Там, в руинах, освященные холодным светом, стояли люди, лишенные жилищ и вообще любого материального блага. Кажется, они что-то кричали, и кто-то из них махал руками. Вдруг биолог понял, что будет дальше, и, увидев, что пятиклассник смотрит туда же, закрыл ему уши. Раздался выстрел, потом – ещё один, и слышались эхом мольбы этих погибших людей сквозь черную пылевую завесу. Звучали выстрелы так громко, словно пули летели не в двадцати метрах от них, а тут, прямо у виска…
Сердце у Юры забилось чаще. Куда их ведут? Это не люди, это роботы, их нельзя сравнивать с нацистами Великой Отечественной: они мыслят рационально, каков их может быть мотив помучить человека прежде, чем убить?..
А спросить у машин, что тут произошло, было бы равносильно мгновенной смерти. Лучше идти за ними вот так, молча, пока на тебя устремляются тысячи других тепловизоров военных роботов, и пока ты ещё, слава Богу, можешь выносить этот неощутимый взгляд. Юра не хотел испытывать судьбу: как свою, так и мальчика. Ещё хотелось на земле пожить, какая-то странная надежда сдерживала отчаяние и не пускала делать смертоносные глупости. И хотелось ещё, чтобы у Петьки всё хорошо сложилось. Чтобы эта война ушла, словно страшный сон, и про этот страшный сон Петька, когда уже будет Петром Владимировичем, чтобы вот он сам, и его жена, рассказывали своим внукам про наше время, такое тяжелое, что еще попробуй расскажи…
Над городом горели звёзды. Только их никто сейчас не видел: пожары, немыслимо большие пожары, что погасли лишь недавно, пока шел дождь, они заставляли извергать клубни дыма из уничтоженных домов даже сейчас.
Группа шла вдоль обвалов и страшных, опустелых каркасов советских построек. Юра, живя в Очакове с младенчества и знавший здесь каждый квадратный метр, сейчас не узнавал ни улиц, ни домов. Да, безусловно, этот город разрушался. Разрушало его время, бросали на попечение природе люди. Человечеству свойственно строить себе антиутопию – для этого ничего не надо делать. Можно повиноваться, или сопротивляться, но и то – только когда скажут. Это естественно и нормально. Странно, когда индивид стремится достигнуть чего-то большего, и даже пугающе, когда хочет приставить к работе во благо будущего кого-то ещё. Много проще сидеть в офисной коморке и ждать пенсионного возраста, чего колыхаться? Но биолога это не устраивало. И, не способный что-либо сделать, он лишь с горечью смотрел на родной городишко. На его опустевшие пансионаты, обруженные санатории, поломанные береговые лестницы. Была раньше «Аллея сказок», её соорудили ещё в прошлом веке, и пытались реконструировать. Но в двадцать третьем перестали. Вероятно, от того, что туристы стали чуть наглее, и ежемесячно залатывать оббитый нос у доктора Айболита показалось просто невыгодным. Или кто-то из чиновников купил очередную виллу в Италии за те деньги, которые должны были пойти на перекраску домика трёх поросят…
Юра посмотрел направо: когда-то здесь был парк, а среди этого парка стоял большой, могучий памятник Горичу. «Не могли его снести», – думал биолог, пытаясь разглядеть среди выжженных деревьев старую чугунную птицу, которая ещё недавно упиралась на вершину правильной пирамиды, сложенной из пушечных снарядов. Возвышалась птица и над коммунистами, и над нацистами, и над националистами, и всегда, ещё с царских времен побеждала их.
Но нигде памятника педагог не увидел.
Вот они прошли автобусную остановку, которая ещё сравнительно хорошо сохранилась, а с другой стороны дороги, где ранее существовал главный рынок города, оказалось немерено мертвецов. «Сколько же они там лежат?», – подумалось Юре, но и этот вопрос он решил оставить на более мирные времена, а сам тем временем постарался, чтобы Петя не видел всего кошмара окружившего их родного мира. Пятиклассник и сам не хотел: качался из стороны в сторону, поникший весь, печальный, опустив нос и пиная носками ботинок попадающие под них камушки.
Хватило ему, значит, того расстрела на Бугской.
Склон пошел вниз, запахло морем – стало быть, спускаются на Детский пляж. Сам Юра никогда не понимал, отчего назвали так это место: порт рядом, а битого стекла, ржавой арматуры, которая незаметно торчит из бетона, залежавшегося где-то на дне, тут больше, чем в любом другом месте в Очакове. Кому-кому, а детям тут не стоило бы гулять или плескаться. Когда, конечно, плескаться вообще кому-либо можно было.
Вокруг пустовали маленькие домики. Взрывная волна, видимо, сюда докатилась слабовато, и только у некоторых среди них она поломала заборы и слегка подбила черепицу. Но людей в этих краях явно не было. «Что-то не так. Они не могли погибнуть так быстро, – хмыкнул про себя биолог, а потом подумал: – Могли. Ещё как могли. Мы, может, в том подвале полгода просидели».
Дроиды свернули влево, и среди дыма учитель рассмотрел зеленовато-серый силуэт: памятник Суворову. Великий полководец указывал рукой куда-то в море, а сам так прекрасно улыбался, и глаза у него так сияли, что казалось: вот-вот оторвёт ноги от камня да уйдёт на свою очередную, победоносную битву с турками. Только вот, Юра начал подозревать, что никаких турков Александр Васильевич больше не встретит.
Биолог знал эти края; знал, пожалуй, лучше любых других и без того хорошо известных ему мест в Очакове. Тут, рядом с памятником, возвышался над синими водами Чёрного моря Свято-Николаевский собор. Старинный, он сумел восстановиться после большевиков и десятков репрессий со сторон разных государств, окруживших храм уже в тридцатых годах двадцать первого века. Юра пока не видел его из-за плотного дыма, но знал, что церковь ещё есть, и что она точно стоит, и выстоит всё, что угодно – даже атомную войну.