Есения Павловна теперь заразна, и скоро, вероятно, умрет. Тогда, если они с Петей и не заболеют туберкулезом, то задохнутся от трупного запаха… Так мерзко, так противно, так ненавистно было думать об этом биологу – думать о естественном. Если бы он только мог, он бы спас её, но спасти сейчас старушку не мог никто.
Надо было выбираться отсюда. Прочь, наружу.
Пожилая дама вновь закашлялась, прервав тишину. Как слепой крот, Юра научился чувствовать любое колебание воздуха и земли. Чудом улавливал звуки, представляя, как завывает сверху по разрушенным домам холодный январский, или, может, уже февральский ветер, приходящий в Очаков ежегодно с северо-запада и несущий на себе серые дождевые тучи. Поэтому сейчас услышал, как вздрогнул его ученик.
Учитель посмотрел туда, где смутно белело лицо мальчишки. «Бедный Петя, – подумалось ему. – Таким у меня шалопаем был. Таким смешным, глупым. А теперь? – Он тихо вздохнул. – Ну ничего, мы ещё с тобой мир увидим, ещё внуков своих воспитывать будешь, ещё расскажешь им, как твой двадцать девятый карантин закончился, и как ты школу на атомной войне прогуливал. Но это потом. Это когда мы с тобой выберемся, да вдохнём радиоактивной пыли, полные лёгкие вдохнём, мой дорогой Петя…»
Думал, но ничего не говорил, а сам понимал, как же это всё глупо, как это бессмысленно – надеяться.
Когда Есения Павловна снова закашляла, Юра подошёл к стеллажам, расположившимся во второй комнате подвала. Там громче и чаще шуршали мыши, потому спали они в первой, из которой вела лестница наружу и меньше ощущалась подземельная сырость. Повесив на старинные деревянные полки пальто и рубашку, и слегка дрожа от холода, он подозвал школьника.
– Да, Юрий Григорьевич? – Петя неожиданно быстро приблизился к нему.
– Ты только никому-никому не говори, ладно? Это самая настоящая военная тайна. Прямо как у Гайдара.
– Угу, хорошо.
– Теперь слушай очень-очень внимательно. – Биолог перешёл на шёпот. – Ты не подходи к тётушке Сене. Так будет лучше. Понял?
– А чего?
– Если она тебя заразит, то долго ты не протянешь. Будь осторожен. Мы теперь будем ночевать в этой комнате.
– Но тут мыши! – Воскликнул пятиклассник.
– Ты что, трус? – Учитель моментально перестроился на шутливый тон и улыбнулся. – Одни девчонки боятся мышей! Но не волнуйся, это частичное переселение ненадолго. Скоро выберемся. – Он похлопал ученика по плечу, и только сейчас понял, что школьник очень легко одет. – Петька, это ты что, в одном пиджаке?
Пятиклассник немного помялся, а потом ответил:
– А это у меня, Юрий Григорьевич, научное исследование по вашему естествознанию, – в его голосе послышались нотки гордости. – Я своей курткой грею землю, вот. Вчера я закопал фасолину, которую достал из банки, ну из той, что Вы открыли на ужин… Или обед. Закопал её, значит, в маленькую лунку возле места, где Вы заснули. А сверху положил куртку. Вы ведь сами мне говорили, что тепло – одна из важных составляющих жизни.
Учитель позволил себе улыбнуться.
– Ох ты, Петрушка, и чудо! – Воскликнул Юра. – Ну даёшь… Иди, куртку отряхивай. Ты ведь тоже форма жизни, и ты мне точно нужнее той закопанной фасоли.
Стоило Пете немного отойти, как биолог вновь погружался в свои мысли – это было единственным занятием, которое ему позволяли сложившиеся обстоятельства. А человек, хочет то, или нет, всё равно будет искать себе работу. Пусть и такую. В основном Юра безостановочно, почти ассоциативно вспоминал своё прошлое, стараясь при этом не сойти с ума. Что может быть страшнее, чем сидеть, и не знать, что там, с твоими близкими? Кажется, он уже задавал себе сегодня этот вопрос. Или это было вчера?..
Он снял со стеллажа пальто. Может, оно было грязным, но в нём получалось задерживать тепло, а последнего, особенно по ночам, оставалось мало. Ему вспомнилось, как однажды они с Верой поехали в Москву, тоже зимой. Пошёл дождь со снегом, и если Юра был в пуховике, то Вера в своём никудышном пальто страшно замерзала. Когда они добрались до автобусной остановки, очаковец благородно отдал девушке свой пуховик. И было ему по-настоящему тепло, потому что делал он это с такой же тёплой любовью. Как бы Вера не просила его одеться обратно, биолог только мотал головой и говаривал, что моржевал в Чёрном море, и теперь отважному южанину даже московские морозы ни по чём. Может, киевлянка и не верила этому, но, постепенно переставая стучать зубами, только благодарно смотрела на него. И этот взгляд отчего-то так хорошо врезался в память Юре, что теперь, как в бреду, он видел эти глаза среди подвальной черноты; видел её, светлый осколок прошлого, погребенного под изотопами урана и железобетонными обломками советских построек.
Юра прошёлся в противоположный угол комнаты, туда, где стояла вода. Вернее, не стояла, а скапывала в банку с неправильно сделанной или просто поломанной ржавой вытяжки. «Дождь, – подумал он. – Роковой дождь, несущий ещё более скорую смерть в нашу весьма состоятельную безысходность».
Преподаватель вдруг вздрогнул. Он не заметил, как к нему кто-то подошёл, и только сейчас услышал тихое дыхание немного ниже плеча.
– А, это ты, Петрушка, – добродушно отозвался Юра.
Ему начинало казаться, что в этом железобетонном гробу жизнь пошла циклом. И от этого учитель всё время переживал, время от времени поглядывая в потускневшие глаза школьника. Ведь нежная детская психика может не выдержать таких жестоких условий жизни, если это ещё, конечно, можно было назвать жизнью.
– Да-да, это я, Юрий Григорьевич, – мальчик робко протянул что-то учителю, и это нечто загадочно заблестело во тьме подвала, бликами вырисовав собственные очертания небольшой коробочки.
– Что это? – Биолог с интересом приблизил предмет к глазам, однако ничего большего, чем блеклый силуэт, так и не увидел.
– Я забыл Вам рассказать… Это мой самодельный приёмник. Он очень хорошо держит заряд, я аккумулятор дорогой покупал. Возможно, Вы придумаете, что с этим делать.
– Ну ты, Петька, пионером будешь! – восторженно воскликнул Юра.
Да, он знал про любознательность школьника: это сказывалось не только на его производительности в обучении, но и в отношении к окружающему миру. Снежаков Петя был не по годам сообразительным, и, пока темнота скрывала округлое веснушчатое лицо, преподаватель общался с учеником почти на равных.
– Давай я поставлю его повыше, будем слушать.
– А кого слушать, Юрий Григорьевич? Все радисты попрятались ведь, вот как мы.
– Не важно! За спрос не бьют в нос, авось кого услышим. – Заиграл какой-то слабый огонёк надежды в сердце очаковца. – А на каких частотах оно ловит, Петь?
– Не помню я, – школьник взволнованно вздохнул. – Они все у моего Ростислава Александровича на столе остались…
– Ладно, ничего.
Биолог взобрался на первую ступеньку лестницы, которая шла к люку, и поставил в надёжную щель между балок приёмник. Усевшись поудобнее, учитель надел на себя присоединенные к устройству наушники, и, вращая колёсико частот, принялся искать какой-либо сигнал.
Сперва он не слышал ничего, кроме шумов. Однако вскоре эти шумы обрели отчётливое «ти-та-та-та-ти…» и Юра сразу крикнул вниз:
– Петя, дешифровуй! Та-та-та… – повторяя сигналы передатчика, и ощущая себя немного нелепо, биолог ожидал, когда это кончится, и молился, чтобы Петя запомнил всё, что смог перевести. Но сигналы не прекращались.
Так они просидели около десяти минут, ровно до тех пор, пока обдавший кипятком все ушные мембраны учителя сигнал не прозвенел в грубоватых, старых наушниках. Биолог едва не свалился с лестницы от такого потрясения. Оправившись за четверть минуты, кроме каких-то слабых шумов, неприятно перемешавшихся со звоном в ушах, Юра уже ничего не улавливал. Наушники снимать он пока не хотел, но, когда прошло ещё пять минут, и уже исчезли даже шумы, педагог понял, что продолжать дальше бессмысленно. Торжество с его лица как рукой сняло, опять радость сменила мрачность и предвкушение чего-то совсем нехорошего. Юра спустился вниз, к ученику.