Иногда шутки ради, чтобы подзадорить Чакветадзе, собеседники принимались хвалить пароходы конкурирующей компании. Тогда грузин приходил в шумное возбуждение.
– Что ты мне такое говоришь, скажи, пожалуйста! – кричал он, ударяя себя в грудь смотря бешеным взглядом на собеседника: – «Юрий Долгорукий» хороший пароход? Ты верно с ума сошел? «Юрий Долгорукий» построен в 1862 году, а котлы в последний раз на нем меняли в 80-м! У него машинное отделение все черное, как ночь, не одного светлого пятна. Это старая, гнилая дрянь! А обстановка? Ха! Видел ты обстановку «Юрия Долгорукого»? Дешевка! Еще и ненадежная! А, ты не видел, тогда молчи, пожалуйста, если не видел!
– А видал ли ты, Иван Иваныч, «Светлану» после ремонта? – хладнокровно говорил собеседник, перемигиваясь с соседями: – вся блестит, сверкает, стены в рубке оклеили тисненым деревом… Просто шик!
– Ну ты скажешь дорогой! После ремонта… – вопил Чакветадзе – знаем мы их ремонт! Вывеску покрасили да свисток новый приделали! И вот, скажи, пожалуйста, вот откуда ты взял тисненое дерево? Никакого тисненого дерева там нет! Трехлетняя старая клеенка облезлая… Тьфу, срам! «Светлана» как была дырявым корытом, так им и осталась!
– Ну, может быть, я его с кем-то спутал… – кротко соглашался собеседник.
– Ой, пароходы он путает, а еще капитан называется! – накидывался на него возбужденный грузин.
– Ну, ладно тебе, – смеялись остальные: – Иван Иваныч, не серчай.
На это раз пиршество Чакветадзе однако прервалось самым неожиданным образом.
Около Иван Иваныча собралось уже человек шесть, и разговоры текли рекой. Он уже успел воодушевленно рассказать целых две истории о капитане Ткаченко. Потом разговор перешел на нынешние порядки в пароходстве. Чакветадзе, еще более воодушевившись, громил «бюрократов» из петербургского правления «Сома» за нелепые, по его мнению, распоряжения и за незнания Волги. До отхода парохода оставалось еще два часа, и еще половина напитков и угощений оставалось нетронутыми, а Чакветадзе добрался всего только до седьмого стакана чая.
И вдруг в рубку вбежал бледный, взволнованный Сухомлин и испуганным тоном, заикаясь от волнения, обратился к грузину.
– Иван Иваныч, срочно пожалуй в контору!
– А что такое? – удивился Чакветадзе: – Что, собственно, случилось?
– Скандал Иван Иваныч… Такой скандал, что и не знаю… Николай Павлович побил Лукомского…
Чакветадзе вскочил, словно на пружинах. Собеседники в смятении отодвинулись от стола.
– Врешь?!
– Ей богу! Вот тебе крест! – перекрестился: – Сейчас Николай Павлович в конторе, сидит не жив не мертв… Елизавета Сергеевна тоже там, а доктор Лукомский за полицией побежал!
Находившиеся в рубке пассажиры, очевидно, заинтересовались появлением Сухомлина и его рассказом. Почти все они, любопытства ради, торопливо вышли на балкон, откуда было хорошо видно, что делается на пристани.
Потрясенный Чакветадзе схватился за голову и промолвил:
– Батюшки-батюшки… ой, как не хорошо!… Пошли скорей!
– Вот это да! – воскликнул капитан: – Чего это с ним? – крикнул он в спину удаляющегося грузина.
Чакветадзе пулей спустился на нижнею палубу к трапу и еще по дороге услышал какой-то особый шум в конторе.
Там гудел и раздавался громкий, особенно повышенный и беспокойный разговор, не похожий на обычный шум пристанской суеты. Отдельные восклицания, словно короткие языки пламени, то и дело вырывались в костер этого треска и гула. Около двери конторы теснилась толпа пассажиров и других, случайных, зевак. К зданию торопливо приближался, придерживая шашку, жандарм, а за ним шел, толстый и важный, сам участковый пристав. Шел он спокойно, можно сказать величаво, и попутно остановился перед торговкой погрозив ей пальцем. В толпе какая-то дама взволновано и гневно говорила: – «Черт знает что! Дерутся, скандалят… никогда в жизни больше на этих пароходах не поеду!»
Чакветадзе вошел в контору. Так же, как и в тот день, когда здесь внезапно расплакался Модзалевский, конторские служащие с любопытством заглядывали в полуоткрытую дверь кабинета. Лишь кассир, занятой выдачей билетов, нахмурившись, делал свое дело, да помощник капитана рылся в связке ключей выдавая ключи пассажирам.
Иван Иваныч нерешительно заглянул в кабинет: ему было жутко, словно там, в кабинете, все еще продолжалась драка, что произошла здесь несколько минут назад.
Модзалевский, весь красный, с растрепанными волосами, нервно покачиваясь, молча стоял в углу. Елизавета Сергеевна, наоборот, была вся в движении, махала руками, быстро ходила по комнате, кричала и, видимо, была вне себя от гнева. От волнения Чакветадзе не заметил и не за что не мог потом сказать, был ли еще кто-нибудь в кабинете, кроме них, или не был.
– Не увидит он теперь этой карточки, как своих ушей! – кричала Модзалевская: – И пусть сегодня же убирается вон из нашего дома!
– Простите, у вас все в порядке? – осмелился наконец спросить Чакветадзе: – Что тут произошло?
Модзалевский бегло окинул его блуждающим взглядом и ничего не ответил. Зато Елизавета Сергеевна так и накинулась на него.
– Да, да!… Заходите, не стойте на пороге. Представляете, этот мерзавец пристал ко мне при всех с отборной бранью, зачем я взяла портрет? Я ему говорю: – «Не ваше дело»… А он начал меня на глазах у людей оскорблять… «Вы воровка! Вы такая! Вы сякая!» – Ну Коленька не стерпел и ударил его, конечно, и тут началось…
Николай Павлович глубоко вздохнул и поморщился от внутренний боли.
– Ай подлец! Ай мерзавец! – покачал головой грузин: – Как этому шайтану только не стыдно… Оскорблять порядочную женщину на глазах у мужа.
Он не понимал, о каком-таком портрете идет речь, но ему было ясно одно, что Елизавету Сергеевну оскорбили. А так как он уважал её и любил, а доктор Лукомский ему был безразличен, то он и решил, что Лукомский оскорбил её зря.
– Это не его вещь, а моя! – взволнованно продолжала, подтверждая его убеждения, Модзалевская: – тысячу раз моя! И взяла я портрет только для того, чтобы сделать с него копии. Это единственный похожий портрет Елены… Я бы ему его сразу вернула. А теперь уж нет… Не увидит он его… Я скорее порву его на сотню разных кусочков, чем отдам ему!
Видя, что ничего путного здесь сделать нельзя, он решил пойти успокоить публику и вообще как-нибудь потушить скандал.
– Петька! – громко и строго окликнул он матроса, стоявшего в толпе любопытных: – тебе что заняться нечем? А ну бегом к капитану, скажи, чтобы свисток давал.
– Иван Иваныч, так рано еще…
– Это не твоего ума дела, исполняй, что сказано!
Чакветадзе пошел к кассам, дружелюбно подвинул кассира и начал помогать тому с выдачей билетов.
– Господа подходим! Вам куда? В Симбирск? А вам? Ясно. Здравствуйте ваше благородие! – грузин толкнул кассира в бок: – Дай князю его билет.
Раздался свисток быстро приковавший к себе внимание пассажиров, отвлекая их от неприятной истории. И пассажиры начали расходится по своим местам.
Людей около конторы почти не осталось. Но зато откуда-то появился Лукомский. Необычно взволнованный, то бледнея, то краснея, он сунулся сначала в один угол, потом в другой, явно кого-то искал. Чакветадзе, хоть и хотел пристыдить, а может и даже ударить Лукомского, как-никак он позволил себе оскорбить Елизавету Сергеевну, но решил, что правильно будет попытаться успокоить его и уговорить не обращаться в полицию. То обстоятельство, что Лукомский был тяжело оскорблен, и что уговаривать его сейчас бессмысленное, гиблое дело, никак не смущала Чакветадзе. Ну допустим, Лукомский получил оскорбление… Но, во первых, Николай Павлович хороший человек, а во вторых, третьих и в пятых – Николай Павлович хороший человек. Да и в конце концов, Лукомский сам виноват.
– Даниил Валерьевич! – обратился он к возбужденному доктору: – может вам водички принести? А то не дай бог сгоряча еще…