– Позвольте просить вас подойти к столу, – сказал я.
Он подошел. Высокий рост, сильное сложение и необыкновенно красивая наружность делали его замечательным.
– Вы дворянин Никандр Петрович Ичалов?
– Да-с, я Ичалов.
– Который вам год?
– Двадцать третий.
– Ваше вероисповедание?
– Конечно, православное.
– Вы служите?
– Нет.
– Под судом не были?
– Не был, да, вероятно, не буду и в дальнейшее время.
– Дай Бог, чтобы уверенность ваша вас не обманула.
Необычайное спокойствие Ичалова приводило меня в недоумение. Мы с прокурором невольно переглянулись.
– Вы знавали Елену Владимировну Русланову? – продолжал я допрос.
– Да, я был хорошо принят в доме ее родителей и пользовался ее вниманием.
– За что же вы ее зарезали?
– К кому вы обращаетесь с этим вопросом?
– Конечно, к вам. Кроме нас с вами, здесь, как видите, никого нет, кого бы я мог допрашивать.
– Так позвольте вас попросить повторить ваш вопрос.
– Что послужило для вас поводом к убийству Елены Владимировны Руслановой?
– Я понимаю, как бы я должен был отвечать на подобный вопрос, но я слишком уважаю отправления судебной власти, чтобы выйти из роли допрашиваемого.
– Прошу вас отвечать категорически: зарезали вы или нет девицу Русланову?
– Ни Руслановой, ни кого-то другого не резал! И уверяю вас, что, если бы мой отец слышал ваш вопрос, он заставил бы меня с вами стреляться!
Ичалов смотрел мне прямо в глаза. Он был совершенно спокоен. Ни тени волнения не было на его лице! Румянец во всю щеку, глаза глядят как-то насмешливо.
– Так я отвечу за вас: зарезали ее вы и никто другой.
– Отвечая за меня, вы облегчаете мне нашу беседу, и я вам за это очень благодарен, потому что эта комедия начинает мне надоедать.
– Зачем вы ездили в Москву?
– Я в Москве не был, кажется, с февраля, в последний раз я ездил для того, чтобы повидаться с матерью и сестрами!
– А теперь с кем желали вы там повидаться?
– Я не был в Москве. Я приехал с отцом из деревни.
– Я бы вам посоветовал не упорствовать в запирательстве. Я не предлагаю вопросов о вещах, мне неизвестных. Я имею факты. Вы были в Москве.
Ичалов промолчал. Прокурор пристально смотрел на меня, как бы желая сказать, чтобы я смягчил тон допроса.
– Почему, – обратился я к Ичалову, – вы не были двадцатого октября на балу у Русланова, тогда как получили приглашение?
– Я, право, не могу уже упомнить, почему я не поехал на бал. Не поехал, вероятно, потому, что не хотелось ехать.
– Где же вы были во время бала?
– Я был дома, собирался на другой день ехать в деревню.
– Поздно вечером, в одиннадцатом часу, вы, однако же, выходили из дома?
– Я был дома целые сутки.
– Кто это может подтвердить?
– Мои домашние.
– Так вы утверждаете, что на другой день после бала у Русланова вы отправились в деревню к вашему батюшке?
– Я поехал к отцу двадцать первого октября. По дороге я встретил Афанасьева, с которым пробыл несколько дней на охоте.
– Кто это может подтвердить?
– Если одного моего утверждения вам недостаточно, это может подтвердить мой отец и вся деревенская прислуга.
– Домашние ваши не могут знать, сколько времени вы были на охоте с Афанасьевым и не заезжали ли еще куда-нибудь.
– Так это знает Афанасьев.
– Где же сейчас Афанасьев?
– Он уехал в Самару.
– Считаете вы нужным, чтобы Афанасьев был призван к допросу?
– Мне это не нужно, а нужно ли это вам, вы знаете лучше меня.
– Где вы оставили ваш пиджак коричневого цвета?
– Право, не знаю! Об этом лучше спросить у моего лакея. Пиджак, вероятно, дома, а если его нет дома, может быть, я забыл его в деревне или где-нибудь во время охоты.
– Ну а если бы я показал вам ваш пиджак и сказал бы, где вы его забыли?
– Очень был бы вам благодарен.
Я достал из шкафа пиджак.
Ичалов смутился, но сразу же сказал:
– Пиджак похож на мой, но только я не ношу платья с заплатами.
– Заплата могла быть пришита и не вами. Вы могли случайно оторвать клок сукна, например, слезая с какой-нибудь лестницы.
Я пристально смотрел в глаза Ичалову, но он уже вполне овладел собой.
– Я не имею привычки лазить по лестницам, – сказал он с усмешкой.
– Потому вы, вероятно, и оборвали ваше платье, что заранее не приучили себя лазить по лестницам. Но этот клок сукна найден на лестнице, по которой вы спускались из дома Русланова.
Ичалов молчал.
– Я могу даже сказать вам, что это платье шил вам портной Фишер.
– Это действительно мой портной.
– Не ваши ли это сапоги?
– Может быть, и мои.
– Не были ли они на вас двадцатого октября?
– Не помню.
– Не в них ли вы были, когда бежали по саду Русланова?
– Когда?
– Двадцатого октября, после убийства!
– Я уже сказал вам, что двадцатого октября не выходил из дома.
– Каким образом досталась вам бриллиантовая диадема Елены Руслановой?
– У меня ее нет.
– Знаю. Вот она, здесь, в этой коробке. Эту диадему вы в Москве продали Аарону по баснословно низкой цене.
– Я никакого Аарона не знаю и в Москве не был.
– Позвольте посмотреть вашу правую руку?
Ичалов протянул ко мне свою правую руку и держал ее наружной стороной кверху. Я ее перевернул. Два больших, уже почти заживших шрама виднелись на ладони. Пятый и четвертый пальцы были наполовину согнуты.
– Прошу вас вытянуть согнутые пальцы.
– Я не могу, пальцы мои болят.
– Отчего болят ваши пальцы?
– Я порезал себе руку во время охоты.
– Так вы настаиваете на своем? Вы не признаете себя виновным?
– В убийстве Елены Владимировны я виновен настолько же, насколько и вы.
– Но я могу рассказать вам теперь все подробности совершенного вами преступления.
– Мне будет очень интересно их выслушать.
– Двадцатого октября, во время бала, вы зарезали Русланову и похитили с ее головы диадему. Спускаясь через окно по лестнице, вы ее уронили и упали вместе с ней. Падая, вы выронили диадему и нож, которым при падении ранили себе руку. При этом пола вашего пиджака застряла в расщепе лестницы. Вставая, вы оторвали кусок вашего пиджака. Затем, подняв оброненные вещи, вы пробежали садом и перелезли через забор. Вы думали, что вас в это время никто не видел. Но вы упускаете из виду, что оставили кусок вашего платья на лестнице, что от ваших сапог остались следы на снегу и что кровью своей вы обрызгали забор. По этим указаниям началось следствие.
Двадцать первого октября вы уехали в Москву, где остановились в гостинице «Мир». Туда к вам являлся ростовщик Аарон, с которым вы условились о цене за бриллианты. На другой день вы послали к ростовщику рассыльного (бляха № 61), а сами скрылись и поехали к отцу в деревню. Верно? Не так ли? Вы видите, господин Ичалов, что я знаю достаточно, чтобы не сомневаться в том, кем совершено преступление. Я советовал бы вам не упорствовать далее в запирательстве: чистосердечное признание облегчает наказание, и вам было бы лучше избавить меня от необходимости уличать вас посредством свидетелей.
– Я не виновен в убийстве Руслановой, – сказал Ичалов.
Я отворил боковую дверь и позвал Аарона. За ним вошли доктор и конвойные.
– Хаим Файвелович Аарон, – сказал я, – нет ли между нами того, кто вам продал бриллианты?
Аарон подошел к Ичалову и сказал ему:
– Отдайте мне мои триста рублей! Я знаю, что они не у вас, но вы виноваты в том, что я их теряю.
Ичалов оставался спокойным, не обращая внимания на слова еврея.
– Хаим Файвелович Аарон! Повторите ваше показание.
Еврей снова рассказал то, что уже было известно.
– Ну, что же?
– Ничего! – сказал Ичалов.
Я велел увести Аарона в тюремный замок и предложил доктору осмотреть руку Ичалова. Доктор заключил, что сухожилия двух пальцев были повреждены порезом очень острого ножа.
Тогда я предъявил Ичалову письмо, представленное портнихой Мазуриной. Он сказал, что в первый раз его видит.
Затем я велел ввести Фишера. Он, уже при Ичалове, вновь рассмотрел пиджак, штаны, жилетку и повторил, что все эти вещи сшиты в его магазине по заказу Ичалова для него самого.
– Я постановляю, – сказал я, подавая Ичалову протокол для подписи, – заключить вас под стражу согласно статьям сто девятнадцать и четыреста двадцать один Устава уголовного судопроизводства и пункта четвертого статьи тысяча четыреста пятьдесят третьей Уложения о наказаниях.