Звали, звали – по нулям. Прошлись по квартире – нет никого, пусто. И, главное, тотально пусто. В каждый ящик заглянули, на балкон, под кровать, за шторы, в шкафы, в сервант, холодильник – шаром покати. Торричеллиева пустота. Ни вещей, ни еды, ни соринки – ничего. Стерильно чисто. Даже мусорное ведро, словно только что из магазина. Правда, из антикварного. Там, кстати, вся обстановка такая… несовременная. С уклоном в японщину. Драконы всякие нарисованы, гейши, бамбуки…
– И тут началось!.. Как попёрли глюки… – зловеще произнёс Жора и взглядом безумца уставился на Макарыча. – Вот скажи, Гриша, у тебя такое бывало, чтобы стул подмигивал?
– Бог миловал, – усмехнувшись в усы, ответил Стожар.
– А мне – подмигивал! – сдавленным шёпотом произнёс Жора. – Смотрю на шкаф, а он на меня лыбится. Я к холодильнику – он в лицо мне хохочет! И, ты понимаешь, это не то, что я на них какие-то там глаза или рты видел, нет! Просто смотрю, смотрю и вдруг чуйка такая срабатывает – опа! – и понимаю: ага, этот мигает, та скалится, а вон тот в углу ржёт, как недорезанный. Всё это в абсолютной тишине, как будто кто-то за ненадобностью звук отрубил.
Я такой – хоп-хоп! – глядь по сторонам, а у остальных та же беда, от вещей шарахаются. И вдруг стало так страшно, так ужасом накрыло – наглухо, до жути, до дрожи, до костей проняло. Я от страха кинулся бежать и обалдевшая толпа следом. Краснорожие мордовороты в костюмах, перепуганные общественники, журналюги на измене, жопастые докторши с лакированными халами – орут, визжат, грохочут по лестницам каблучищами, как стадо слонов. Выкатились из подъезда и кто куда, врассыпную.
А я попетлял дворами, оторвался, сориентировался на местности и бегом в магазин, а потом сюда – стресс снимать.
Жора налил себе полный стакан и мигом его выдул.
– Бррр! – Малютин помотал головой. – Как вспомню, так снова трясёт. Как он, сука, подмигивал! С такой, знаешь, издёвочкой…
– Цукумогами, – сказал Стожар.
– Суку-муку… чего? – непонимающе заморгал фотограф.
– У жителей Страны восходящего солнца бытует поверье, согласно которому старинные вещи настолько пропитываются флюидами своих хозяев, что со временем оживают, обретают интеллект, а затем ухитряются развить осознанность и даже, – Гога многозначительно прищурил глаз и поднял вверх указательный палец, – способность к некоторым магическим трюкам.
– Гриша, я не японский городовой, в их косоглазой хренотени не шарю и не стремлюсь. Просто старпёр решил приколоться и наслал на нас свой чокнутый гипноз. Либо…
– Либо вы оба правы, – задумчиво произнёс Максим Борисыч.
– Разве такое возможно? – вмешался я. – Сквозь дверь, без слов, без зрительного контакта и чтобы у всех одинаковые видения?
– Есть много, друг Горацио, на свете, что и не снилось нашим мудрецам, – с иронией продекламировал Стожар. – Вот, помню, в Москве, зимой 75-го, на хате одного барыги…
Речи высокого (и лысого) брюнета
– Чтоб ты понимал: часть искусства, которую кличут авангардом – это не столько новаторский прыжок в будущее, сколько иной уровень возврата к истоку, питающему искусство.
Очаровательно виляя в унисон, навстречу нам шагали по лужам две пары девичьих ножек, обтянутых джинсовой кожей. Пожирая их взглядом, Стожар продолжал свой ликбез:
– А произведение этого самого искусства создаётся по «серо-буро-малиновой» формуле.
Тут он глянул на меня.
– Не дошло? Воинствующая серость, безграничная бурость и развесистая малина фальшиво-золотого оттенка – вот три кита, на которых, как лом на морозе, стоит любая современная пикча, претендующая на актуальность.
– Здрасьте, будем знакомиться, – кивнул он поравнявшимся с нами джинсовым ножкам.
– С чего вдруг? – бросила хозяйка тех, что попышнее, сбавляя ход.
– Вас двое, нас двое. Весна… – лаконично ответил Стожар.
– А, ну понятно.
Девушки ускорили шаг. Макарыч развернулся и пошёл следом, откровенно разглядывая их тыловые прелести. Пришлось его догонять.
– Впрочем, – продолжал он, – я сейчас обнаружил ещё три критерия, которым должно отвечать современное произведение искусства, чтобы его автор, в слепом пылу азарта стремящийся войти в замшелую вагину госпожи Истории, не попал впросак, поскольку удовольствие от попадания туда весьма сомнительно.
Девушки зашагали быстрее. Мы тоже.
– Короче, у жoпастенькой на правом полушарии ярлык – там всё написано.
Я удивлённо посмотрел на учителя.
– Да не на меня, на жoпy её смотри! – гаркнул он.
Девушки резко обернулись.
– Так, молодые люди! – гневно воскликнула обладательница озвученного полушария. – Хватит нас преследовать и оскорблять! Кто вы вообще такие?
– Живописьцы, – ответил Стожар, осматривая фигуры джинсовых прелестниц.
– Кто-кто? В каком смысле? – растерялась девушка.
– Смысл в том, что звёздам было угодно воплотить нас в жреческом сословии, предрасположенном к живописи и тайнопитию, – изрёк Григорий Макарыч. – Вскоре выяснилось, что живопись, в силу своей непостижимости – занятие непонятное и ненужное людям, чего не скажешь о науке выпивать. Склонность к её изучению кали-южинские впитывают с молоком матери и табаком отца.
– Чокнутые какие-то. Света, идём, – жoпастенькая дёрнула за локоть подружку и обе быстро пошли прочь, пугливо оглядываясь на «живописьцев».
– Куда мы только что двигались, напомни, пожалуйста, – сказал Стожар, печально глядя на удалявшиеся ножки.
– К Зелёному Слонику, – ответил я. – Кочерга назначил встречу на левом ухе кафе «У хобота».
– Точно. Значит вперёд, то есть назад, – подытожил коллега, разворачиваясь на 180 и беря курс в сторону странного сооружения, напоминавшего слона и служившего местом сбора тайнопойц. Этот прощальный выкидыш советской индустрии развлечений почему-то воткнули в газон за домом, а не туда, где ему логично находиться – во дворе на детской площадке. Знаменательно и то, что располагался он в одном из «бермудских треугольников» нашего города-антигероя – между моргом, Худкомбинатом и старым еврейским кладбищем.
Через пару минут Григорий Макарович спросил:
– А ты так и не прочёл, что было написано у той девахи на жoпунцеле?
– Нет.
– Первое слово – «original». Оно означает, что твои картины должна отличать самобытность, отражающая яркую индивидуальность их автора, интересного самого по себе, вне контекста его произведений. Серости, рядящейся под оригиналов, среди нашего брата дофига, а личностей – раз, два и обчёлся. Поэтому не поддавайся искушению следовать торной дорогой или чужой колеёй. Избегай надоевших шаблонов и коммерчески успешных штамповок. От природы в тебе присутствует внутренний стержень харизмы – вот и будь сам себе свет, ищи свой путь, круши стереотипы.
Второе слово – «basic». Твоим работам обязательно нужна прочная основа, база. И это касается не только владения техникой и знания истории изобразительных искусств. К примеру, хорошо бы понимать, в рамках какого мифа ты строишь концепцию своего творчества. Думал об этом? Подумай на досуге.
А третье слово – «regular» и указывает оно на то, что твоей деятельности не следует носить спонтанный и случайный характер. Оставайся художником даже тогда, когда не рисуешь. Хорошо, когда в персональной мифологии интенсивно проявляется дух времени, в котором ты работаешь, а концептуальный подход более-менее понятен хотя бы двум-трём образованным людям искусства. А не поймут – им же хуже. Как тем глупышкам, что от нас ускакали.
Я поинтересовался, не было ли замечено других откровений на корме быстроногой Жопунцель.
– Большую часть ярлыка занимало четвёртое и, пожалуй, главное слово – «Wonderwalker». Однако, думаю, оно не столько относится к твоим нынешним опытам, сколько возвещает о будущем, а попутно намекает на чудеса грядущего загула, – задумчиво произнёс Стожар.