После первой или второй вспышки боли Роза отскакивает назад. Она не намерена терпеть. Она мечется по комнате, пытаясь добраться до дверей. Отец преграждает ей путь. Похоже, в ней нет ни грамма отваги, никакого стоицизма. Она бежит, кричит, умоляет. Отец преследует ее, хлеща ремнем при всякой возможности, потом бросает ремень и начинает действовать руками. Затрещина по одному уху, по другому. Голова мотается, у Розы звенит в ушах. Удар по лицу. Он впечатывает ее в стену и снова бьет по лицу. Трясет, колотит о стену, пинает по ногам. Она ничего не соображает, потеряла рассудок, визжит. Я больше не буду! Прости, пожалуйста, я больше не буду!
Фло тоже кричит. Хватит, хватит!
Он швыряет Розу на пол. А может, она сама падает на пол. Он снова пинает ее по ногам. Она уже забыла все слова и только издает звуки, от которых Фло восклицает:
— Ох, что, если кто-нибудь услышит?
Этот крик — знак униженности, поражения, капитуляции. По-видимому, Роза должна сыграть свою роль так же отвратительно преувеличенно, как отец играет свою. Она изображает жертву так самозабвенно, что возбуждает у отца — возможно, она на это и надеется — окончательное, тошнотное презрение.
Похоже, они готовы любые усилия затратить, дойти до чего угодно.
Не совсем. Отец ни разу не нанес Розе настоящих увечий, хотя по временам она и мечтает об этом. Он бьет открытой ладонью и пинает не в полную силу.
Вот он останавливается, тяжело дыша. Он подпускает Фло поближе, хватает Розу и с возгласом отвращения пихает ее в сторону Фло. Та перехватывает Розу, открывает дверь на лестницу и толкает Розу вверх по ступеням:
— Ступай в свою комнату! Живо!
Роза бредет вверх по лестнице, шатаясь — позволяя себе шататься, позволяя себе падать на ступеньки. Она не хлопает дверью, потому что это может снова навлечь гнев отца, да у нее и сил для этого нет. Она падает на кровать. Через дымоход слышно, как Фло хлюпает носом и упрекает отца, а он гневно парирует: ну и молчала бы тогда, раз не хотела, чтобы я ее наказывал, нечего было жаловаться. Фло говорит, что никогда не просила так колотить.
Они начинают препираться. Испуганный голос Фло крепнет, снова обретает уверенность. В этом споре они постепенно становятся прежними, обычными. Вот уже говорит только Фло: отец потерял интерес. Розе приходится умерить свои шумные рыдания, чтобы слышать разговор, и когда ей надоедает слушать и она хочет еще порыдать, то у нее не выходит. Она достигла спокойствия — особого спокойствия, в котором ярость воспринимается как полная и окончательная. В таком состоянии события и перспективы приобретают дивную простоту. Открывающиеся перед ней возможности, к счастью, предельно ясны. Она никогда не скажет ни слова отцу и Фло, будет смотреть на них исключительно с ненавистью, никогда их не простит. Она их накажет; она их прикончит. Окутанная этой последней решимостью и физической болью, она плывет в странном блаженстве — вне себя, вне всякой ответственности.
А что, если она сейчас умрет? А что, если она покончит с собой? А что, если она сбежит из дому? Любой из этих поступков будет оправданным. Нужно только выбрать что-то и выработать план действий. Она парит в этом состоянии чистого превосходства, словно в милосердном дурмане наркотика.
Так бывает с наркотиком — чувствуешь себя в абсолютной безопасности, уверенный, что ты недостижим, и вдруг внезапно, без предупреждения, в следующий же миг осознаешь, что вся твоя защита бесповоротно разрушена, хоть и кажется целой. Вот и для Розы настает такой момент, когда она слышит шаги Фло на лестнице, — момент, вмещающий в себя как сиюминутный покой и свободу, так и совершенно четкую картину катастрофического развития событий начиная с сегодняшнего дня.
Фло входит в комнату Розы без стука, но чуть неуверенно, — видно, ей приходит в голову, что можно было бы и постучать. Фло несет баночку кольдкрема.