– Но ты же меня не оставишь, нет? – отчего-то шёпотом спрашиваю я. – Ну и что, что я не Нино? – Ты же останешься со мной? Или мне теперь надо искать другую Агатку? Потому что – как же я теперь без тебя? А?
Она смотрит на меня и хмурит свой божественный лобик.
– Опять я всё перепутала, надо же. Ну что за наказанье!
Она берёт мой стакан и уносит на кухню. Возвращается. Усаживается рядом. Принимается болтать ногами.
– Давай рассуждать, – начинает серьёзно и деловито, накручивая светлую прядку на палец.
– Давай, – быстро соглашаюсь я и укутываю её прозрачные ножки одеялом.
– Если ты не Нино, значит Нино – не ты. Так?
– Так, – отвечаю я заворожённо. Мне хочется, чтобы наш разговор длился вечно, потому что я уже точно знаю, что в конце она уйдёт.
– Значит, Нино, из тела которой уже растут цветы, сейчас совершенно в другом месте. Верно? – и она взмахивает руками, будто вот-вот улетит.
– Верно, – и я хватаю Агатку за палец, как когдато, боже мой, как всего пару часов назад, схватила меня за палец она.
– Тогда мне надо срочно уходить, – пигалица высвобождает свой палец, смотрит на меня издалека, будто уже ушла. – Но ты не бойся, – она обхватывает меня руками, прижимается, на секунду замирает, – никогда и ничего не бойся. И не забудь про запас добра.
Утром я просыпаюсь совершенно разбитая. Смотрю на себя в зеркало. Сдуваю со лба кудрявую прядь.
Новый день не обещает ничего необычного. Может, потому что время для необычного ещё не пришло. Может, потому, что мой запас добра ещё не до конца роздан.
Новый день перетекает в новый вечер. Глаза окон темнеют и набухают дождём.
«Опять шлёпать по лужам», – вздыхаю я.
Закрываю кабинет, оставляю гореть маленькую настольную лампу.
Выхожу на улицу.
– Самые беззащитные существа на свете – это собаки и маленькие девочки, – шелестят сумерки.
«Конечно, сумерки, – думаю я. – Потому что больше некому. Пигалица далеко, а собаки разговаривать не умеют».
– Ещё как умеют, – голос обиженный. И немного простуженный.
– Не верю, – говорю я уже вслух и наклоняюсь над грязным существом. Существо дрожит и прижимается к мусорному баку. Его глаза светятся, словно две маленькие настольные лампы.
– Хорошо, – вздыхаю я, – я возьму тебя к себе. Только ты меня не оставь потом, ладно? А то в последнее время меня многие оставляют. Даже Пигалица.
Пёс взвизгивает и приникает мордой к моим ботинкам, тем самым, которые голубые, с дырочками. И Девочка, Которая Внутри, улыбается и машет рукой.
– До скорого, Пигалица Агата, – улыбаюсь я ей в ответ, подхватываю щенка на руки, и захожу в метро.
Дверь захлопывается.
Осень остаётся снаружи.
Глава четвертая
Щенок оказался мужского пола и в тот же вечер получил имя Рома.
Ромой звали моего бывшего мужа, всего несколько лет, как мы расстались, и мне всё ещё было необходимо произносить это имя вслух.
А когда я искупала и привела в более-менее человеческий вид мохнатого чёрно-белого заморыша, то оказалось, что они ещё и похожи.
Рома-щенок оказался таким же обстоятельным и нудным, как и Рома-бывший муж, так же мало говорил, так же быстро заявил на меня свои права.
В первое же утро совместного проживания оказалось, что моя подушка – на самом деле его, что мои тапки – вкуснее, чем всё остальное, что лужи можно и нужно оставлять по всем четырём углам спальни, чтобы пометить свою женщину, то есть территорию.
– А ты, оказывается, нахальный тип, – сказала я утром, на что Рома отозвался довольным урчанием и короткой фразой:
– Лучше скажи, что у нас на завтрак?
Как-то так получалось, что я понимала его язык.
Про щенка и говорить нечего, как и ПигалицаАгата, он мог читать мои мысли.
Я встала с кровати и пошла на кухню варить кофе. Когда-то это был целый ритуал.
Кофе варил Рома, а я, выйдя из душа в капельках воды (– Вытрись, сейчас же вытрись, – ворчал он, и слова обнимали за плечи), ах, как я начинала нарезать сыр, кружиться по узкой кухне, напевать и смешно фальшивить.
Кофе выпивался на ходу, сыром пахли наши губы, мы разбегались, чтобы встретиться вечером, на плите оставалась тугая джазвочка[1], она покачивала ошпаренными бёдрами и наверняка верховодила в доме, пока мы с Ромой лечили людей.
С годами кофе стал горше, сыр жёстче, губы равнодушней, Рома начал задерживаться на работе без видимых причин, а невидимая причина позвонила мне однажды вечером поздно и сообщила, что она беременна.
К тому времени у нас с Ромой было трое совершенно взрослых и самостоятельных детей, и я предложила ему развод.
Её звали Инна. Она была рыжая, смелая и боролась за моего Ромочку, как тигрица.
Ромочка уходить боялся, разница в двадцать лет и тигриные замашки это, конечно, впечатляет, но только вначале, жить вместе, а тем более жить вместе с тигром – дело непростое, поэтому перед тем как собрать вещи и уйти, Рома ещё некоторое время смотрел на меня своими собачьими глазами, но я была так занята пустотой внутри, что забыла его пожалеть.
Пустота внутри была похожа на колокол без языка, болталась немо, пока не начала ныть, саднить, побаливать, и оттого принимать форму, цвет и запах, и, в конце концов, заняла место не только внутри, но и снаружи – в прихожей, ванной, спальне, в горшках с цветами и ледяных узорах на окне.
И вот сейчас я встала и пошла на кухню варить кофе одна, без Ромы.
– Как это без Ромы? – вскинулся Рома-щенок и схватил меня за пятку. – Теперь у тебя есть я.
– Точно, – обрадовалась я, и поставила в микроволновку вчерашнюю лапшу.
– Ты поешь, я кофе попью, потом я на работу, а ты дом охраняй, вот только погуляем с утра недолго, ладно? Лучше вечером подольше пошляемся.
Рома был очень даже готов пошляться, он довольно шмыгнул собачьим носом и побежал в прихожую, нашёл мои сапоги, поволок на кухню.
– Погоди, торопыга, – засмеялась я. – Успеем ещё.
До работы целый час с хвостиком.
Рома оглянулся на свой хвостик, сначала не увидел, принялся кружить вокруг собственной оси, нашёл-таки наконец, даже умудрился небольно прикусить.
«Всё-таки ты забавный», – подумала я, и Рома пособачьи кивнул. – Молодец Агатка.
Утренняя прогулка была короткой, холодно, да и на работу надо, к вечеру же выпал мокрый снег, а я вернулась такая уставшая, что…
– Что, никуда не пойдём, да? – тоскливо прошептал Рома, и мне стало стыдно.
– Отчего же, – бодро ответила я. – Обязательно пойдём. Подожди, вот только утеплюсь.
Я натянула ещё одну пару штанов, напялила толстые варежки, обмотала шерстяным розовым шарфом шею.
– Пошли, шантрапа, – оглянулась я на Рому, увидела его сияющие глаза и подумала вот так: «Счастье есть. Наверное».
Щенок тявкнул в ответ что-то похожее на: «Ещё бы! Со мной не пропадёшь».
И мы вышли во двор.
То есть вышел Рома. Да так стремительно, что поволок меня за собой без всяких там сантиментов. Моя правая нога смешно вывернулась, несмешно хрустнула, попа нащупала ступеньки крыльца и даже по ним проехалась, вжик – и…
Первая мысль: «Господи, сейчас в больницу, а я одета, как чучело».
Вторая: «Ну и за что мне это наказанье?».
Третья: «Как быть с Ромой, если всё-таки операция?»
В ответ на мои три мысли, ко мне понеслись тридцать три Ромины – и прости, и ой-ой-ой, и все сюда, на помощь!
Помощь подоспела на удивление быстро.
Чрезвычайно хмурый мужчина невысокого роста, в чёрном пальто нараспашку, длинный шарф, чёрные усы, мохнатая шапка, протягивал мне руку, что-то говорил, пытался снять с себя эту самую шапку и усадить меня на неё, словом, суетился, а я это не люблю.
– Оставьте меня, бога ради, – сморщила я и без того недовольное лицо. – Что вы суетитесь? Никогда не видели падших женщин? То есть, я хотела сказать, падающих?
Мужчина захохотал и сразу перестал быть хмурым и невысоким. Шапке под моей попой стало тепло. На абсолютно лысую голову стали нахально усаживаться снежинки.
Вдруг показалось, что я знаю его всю жизнь.
– А то! – подскочил ко мне Рома, стал лизать в лицо и завилял хвостом так, что стало казаться, что у него их сразу несколько.